Лиственницы над долиной - Мишко Кранец

Яка остановился посреди огромной комнаты.

— Алеш, — сказал он насмешливо, — тебе не кажется, что мы попали в зал заседаний, где можно провезти массовый митинг?

Луканц невольно обвел взглядом просторную крестьянскую горницу, в которой бывал и раньше, но сейчас она показалась ему намного больше, чем в партизанские годы: деревенская печь, окрашенная зеленой краской, большой кленовый стол, старый шкаф — все это теперь терялось по углам. В комнате — в передней и левой стене — было семь окон, а стены были чуть не в метр толщиной. Радио, три комнатных цветка на окнах, полдюжины изображений святых на стене, жерди, подвешенные под потолком у печи, — все это не заполняло пустоты помещения, где свободно мог бы жить добрый десяток людей и все они преспокойно помещались бы за большим столом.

Расхаживая по комнате, Яка подошел к стене, где не было окон, а только дверь, ведущая в каморку. Посреди стены островком висели картинки, иллюстрирующие священное писание. Художник усмехнулся.

— Посмотри-ка, Алеш! — воскликнул он, указывая на стену.

Алеш припомнил подобные картинки в других крестьянских домах: на них изображалась человеческая жизнь и вечное бдение над ней всемогущего бога. Бог собственной персоной сидит в верхней части картины на облаках, одетый в мантию, с усами и бородой, старообразный, утомленный. С левой стороны под ним нарисовано красивое юношеское ухо — не старческое, морщинистое и волосатое, какое больше соответствовало бы возрасту бога; с другой стороны картины изображен обольстительный голубой глаз, какие и у женщин встречаются не часто. Внизу прекрасная девичья рука с продолговатыми нежными пальцами секретарши — только ногти без лака — записывает гусиным пером в огромную книгу все, что происходит во вселенной, каждую нашу мимолетную, тайную мысль, каждый грех. Под этим недреманным оком, всеслышащим ухом и десницей проходит человеческая жизнь, которая в одном случае завершается на небесах, а в другом — в аду. На соседней картине несколько чертей и ангелов дерутся, отнимая друг у друга несчастного человека, чуть ли не рвут его на части.

— Нет, — сказал Алешу художник, — это не наш словенский бог из окрестностей Урбана, что заходит к Петеру Заврху потолковать о социализме. Немецкие надписи под картиной говорят о том, как усердно работает на небесах полицейская служба: все видит, все слышит и все тщательно регистрирует. Думаю, это совершеннейшая полицейская служба на этом и на том свете — надзираемый ею человек не может избежать ада, как ни крутись! А если принять во внимание, что этот всемогущий бог, скорее всего, пруссак, человеку остается только вздохнуть: «Горе мне, грешному!» — Он улыбнулся Алешу. — Вы строите социализм ради будущего, а я хотел создать словенскому народу своего, словенского бога для нынешнего, переходного периода, пока бог этот не умер и в часы бессонницы приходит к Петеру перекинуться словечком. И к другим он еще заходит. Как-то я подумал — он должен быть в старом камзоле, в касторовой шляпе и штанах из выворотной кожи, с красным зонтиком под мышкой или с корзиной за спиною. И Мария тоже должна быть девушкой наших гор. Время меня обгоняет, я спорю с ним, но оно сильнее меня. Я изобразил бога с лицом Петера, священника, а следовало бы нарисовать вот этакое его кулацкое обличье! Только взгляни на него! — И Яка головой указал на сидящего за столом Заврха. — Это самоуверенность горьянского богатея, у которого амбары полны зерна, в погребе под потолком висят четыре копченые расчетвертованные свиные туши, в хлеву тесно коровам, да еще есть пара волов в придачу. Есть у него и две лошади, большой крепкий дом из шести-семи комнат, правда, почти пустых, вместительные сараи, припасено десяток бочек молодого вина, а если груши хорошо уродились, то и больше десяти тысяч литров грушевой водки. Дорогой мой активист, чудовищную самоуверенность человеку придает богатство, а вовсе не политические убеждения, которые остаются при тебе. Может, с такой самоуверенностью станет держаться в будущем и рабочий, когда у него в кармане окажется ключ от заводской кассы. А сейчас вам все время нужно подливать масла — словно в огонь, чтобы не погас, — совсем как в лампадку, зажженную в крестьянской горнице. Нынче ходят с независимым видом только такие крестьяне-богатеи, которые вашему социализму еще не по зубам. Крестьян победнее вы прибрали к рукам, а этот вот расселся, как властелин, за столом и сейчас скажет Алешу Луканцу: «Садись и пей, если хочешь выпить, закусывай, если проголодался!»

— Алеш, — и вправду окликнул Луканца сельский богатей Петер Заврх, словно только сейчас вспомнил о своих спутниках, — присаживайся, баба сейчас принесет нам закусить да выпить. И ты, художник, тоже садись, раз уж твоя мадонна оставила тебя с носом. — И он поджал губы, удовлетворенный тем, что дал выход своей досаде.

Якоб подмигнул Алешу:

— Ты слышал? Он уже зазнался как настоящий хозяин! Таких посылать бы на курсы перевоспитания, раз уж вы оставили им пока их владения. Его бы таким, каков он сейчас, поставить на место святого Петра, и он организовал бы величайший крестовый поход против всех религий. А в церкви на Урбане он такой кроткий, будто, кроме веры, для него ничего не существует. Здесь же, в Раковице, у себя на родине, он самый настоящий кулак, нам обоим будет стыдно, если он начнет при нас распекать эту женщину! — Яка склонился к Алешу, все еще стоявшему у стола, и прошептал насмешливо, с известной долей злорадства по отношению к Петеру: — А знаешь, женщина-то беременна. Скоро у Петера Заврха появится родственник, которому он наверняка не обрадуется. Что поделать: одиночество и пустынная местность — благодатная почва для греха и в этом вряд ли можно кого винить. С ней это случилось или в минуту слабости, или просто от скуки. Да и сельские богатеи считают батрачек и батраков своей собственностью, своими вещами — даже едят вместе с ними!

Алеш был восхищен художником, его способностью мигом все примечать. И хотя ему подчас надоедала его разговорчивость, порой переходящая в болтливость, он не мог не отметить, что художник всегда умудрялся сказать что-то занимательное.

— Так садитесь же наконец! — приказал Петер Заврх, сердито сдвинув брови. Он открыл маленькую дверцу в стене, вытащил из шкафчика бутылку и, понюхав, поставил ее на стол со словами:

— Я вам сказал — садитесь. Вот черешневая наливка, прошлогодняя. У нас в Раковице она хорошо получалась. Надеюсь, Яка, она тебе не повредит?

— У меня, слава богу, нет язвы двенадцатиперстной кишки, — ответил художник, усаживаясь.

— Если у тебя и