Лиственницы над долиной - Мишко Кранец
Вошла «баба». Перед собой она несла большой деревянный поднос домашней работы, на нем — копченое мясо, несколько тарелок, ножей и вилок, бутылку молодого вина и бутылку водки. Все это она расставила на столе перед гостями. Священник едва взглянул на нее и нахмурился, словно ее присутствие было ему очень неприятно. Когда она с подносом в руках замешкалась, он сказал властно и грубо:
— Можешь идти. Думаю, в доме есть кой-какая работа? Наш мужской разговор тебе незачем слушать.
— Такие речи мне нравятся! — воскликнул Яка насмешливо. — Они пришлись бы весьма кстати, будь они обращены к нашей «церковной кафедре и исповедальне».
Он взглянул на женщину, на которую поднял глаза и Алеш. На сердце было мучительно тяжело. Невольно, словно извиняясь, Алеш улыбнулся женщине. У нее было чуть продолговатое, самое обыкновенное лицо — сплошной темный загар, а поверх него большие зеленовато-коричневые пятна, уродовавшие и без того не слишком привлекательную внешность женщины. Огромные совиные глаза тревожили своим спокойствием, неподвижностью. Она была маленькая, сутуловатая, большие свисающие груди чуть не разрывали блузку.
Она пошевелила сухими губами, хотела смочить их языком, но язык тоже был сухим и горячим, и нёбо над ним совсем пересохло. Взгляды Алеша и Яки ее смутили. Она не знала, следует ли ей сразу уйти или вопреки приказанию священника задержаться. А тот уже грубо набросился на нее:
— Ну, чего стоишь? Чего тебе нужно? — и лишь затем спросил: — А где батрак — как его зовут-то?
— Рок.
— Рок, скотина, где он?
— Пошел в правление.
— В правление? Зачем это?
— Насчет пенсии, — шевельнула она губами. Петер метнул взгляд из-под косматых бровей на Алеша, но спросил женщину:
— А Виктор об этом знает? Они разве не договорились?
— Кажется, нет. Рок подаст жалобу. Ему в городе кто-то помогает. Он наверняка получит.
Священник вновь перевел взгляд на Алеша. В эту минуту Яка сказал:
— Нагнись, Алеш! Сейчас грянет гром, а потом посыплет град! Все перебьет.
Улыбнувшись, Алеш обратился к Яке, хотя на самом деле отвечал хозяину:
— Сдается мне, это я настропалил Рока насчет пенсии. Я его встретил вчера. Сказал, что буду сегодня или завтра в городе. — Затем он обернулся к Петеру Заврху. — Святость твоя, Петер Заврх, священник из церкви на Урбане и владелец Раковицы, ломаного медяка не стоит. Разочаровал ты меня. Раньше, Петер, ты не был таким!
Священник помотал головой, потом, ухмыльнувшись, ответил:
— Ну а что мне сказать о твоей народной власти? — Затем грубо спросил батрачку: — Вам чего-нибудь не хватает в Раковице — тебе и работнику?
— Нет, — прошептала женщина.
И Петер Заврх заявил решительно:
— В Раковице и батрак и батрачка всегда сыты, всегда одеты, и не нужно им тревожиться, как бы на старости лет не пойти по миру и не околеть где-нибудь в канаве или под стогом сена. А как у вас обстоят дела, ты, Алеш, сам знаешь лучше меня! Ну, получит Рок четыре тысячи динаров — на таких харчах и бродячая собака сдохнет! В Раковице мы не считаем каждый пустяк: нужно тебе что — бери! — Затем он обернулся к женщине: — Ну иди, работай! Что ты на меня таращишься? Не видала никогда, что ли?
«Баба» снова шевельнула губами, собираясь повернуться. Но было поздно. Поднос выпал у нее из рук, она уцепилась за стол, но продолжала медленно оседать. Подскочил Алеш, который был ближе всех, тут же оказался и Яка. Они подхватили женщину под мышки и помогли встать на ноги.
— На скамейку, к печке, — сказал Алеш.
— В светелку, — прошептала она умоляюще, — наверх.
— Наверх в светелку, — повторил за ней Алеш.
— Капельку водки, — И Яка заставил ее сделать глоток.
Они подняли женщину на руки и понесли к дверям.
— Я сама, — попросила она. — По лестнице вам меня не пронести. — Опираясь на Алеша, она поднималась наверх. Словно в поисках спасения, Яка по пути схватил со стола бутылку и стакан, не понимая, о чем его спрашивает Петер Заврх.
— Туда, — «баба» указала головой на первую дверь.
Когда они вошли и Алеш окинул взглядом комнату, он сразу понял, что женщина уже все приготовила: постель была открыта, вода нагрета.
Она словно почувствовала облегчение, оттого что попала наконец в свою светелку. Ей следовало лечь еще утром, она это ощущала. Но как назло — именно сегодня она осталась одна, и хозяйство призывало ее: мычали коровы, ржали лошади, визжали свиньи, кудахтали куры, а в ней самой все сильнее слышался голос новой жизни — правда, беззвучный. В ту минуту, когда она хотела подняться в светелку, явился дядюшка Петер с Якобом и Алешем. Все они были ей знакомы. Увидев гостей, она испугалась. В ее планы вмешивалось что-то роковое. Тупо, холодно подумала она о предстоящем
РОЖДЕНИИ ЧЕЛОВЕКА,
заранее зная, что с ним должно случиться. Все порядки в этом доме установились словно сами собой по какому-то стародавнему обычаю, который здесь существовал до сих пор: его невозможно было поколебать и сопротивляться ему не имело смысла.
Она чувствовала себя бессильной. Ничего нельзя было изменить. Сам бог — тот, с картинки, что все видит, все слышит, все записывает, — вторгался в ее жизнь. Когда художник Яка снова предложил ей водки, ей показалось, будто он хочет все еще больше запутать.
— Уйдите, — попросила она Алеша после того, как тот помог ей улечься, — мужчины не должны это видеть.
Петер Заврх сидел за столом. Хотя он не до конца осознал происходящее, в нем шла отчаянная борьба между крестьянином-богатеем и урбанским священником, которого знали и любили люди. И вдруг их обоих объединила одна и та же забота: богатый крестьянин не хотел, чтобы в его доме случилось что-то неприглядное, священник тоже стремился оградить свой приход от скандала. Он бросился наверх и отворил дверь в светелку. Взгляд его впился в женщину на постели, в ее изуродованное пятнами лицо, совиные глаза, натруженные руки, судорожно вцепившиеся в одеяло на груди.
— Что здесь происходит? — выкрикнул он, стоя с надменно поднятой головой. Алеш был не в состоянии понять, каким образом этот умный честный человек, обладавший достаточным социальным чутьем, мог превратиться в такое грубое чудовище. Яка с отчаянием уставился на Алеша, но потом вдруг чему-то усмехнулся и сказал:
— Пусть минет сия чаша хозяина усадьбы и духовного пастыря. Ты, Алеш, останься
