Рассвет сменяет тьму. Книга вторая: Восставшая из пепла - Николай Ильинский
— Где тексты листовок? Где? Вот-вот начнем наступать, а у нас ни строчки!.. Население-то оккупированных районов надо готовить…
Первым на стол начальника положил лист бумаги капитан Забродин. Полковник только взглянул на бумагу и тут же, округлив глаза, взглянул на Константина Сергеевича.
— Это что?
— Листовка, товарищ полковник.
— Не шутите, капитан! — полковник указательным пальцем небрежно отсунул лист бумаги на край стола. — Это не листовка!
— Никаких шуток с моей стороны, товарищ полковник…
— Как так?! — взял опять в руки лист Реутов. — Здесь же… только стихотворение, — стал бегло читать, наморщив лоб. — Н. С. Никитин, «Русь»… Ну да, поэт воронежский, знаю… Но только стихи — это не листовка!
— Позвольте, позвольте, Василий Назарович, — подошел к столу заместитель начальника политотдела майор Шуцкий, глянул одним глазом на содержание листа. — Действительно, только стишок… Даже не написано «Смерть немецким оккупантам»… Но мы же не пособие для школьников готовим, Константин Сергеевич!..
— «Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо», — процитировал капитан известную строку Маяковского. — Это одно, а другое — мы ведь Воронежский фронт, находимся на воронежской земле, листовку готовим для населения Воронежской области, стихи воронежского поэта… Все логично, Вениамин Федорович!..
— Какая логика, какая логика! — горячо возразил Шуцкий. — Каждая область страны имеет своего знаменитого поэта, что же мы… с помощью листовок будем печатать энциклопедию звезд поэзии?
— Кстати, вы сами где родились, товарищ майор, если, конечно, это не секрет? — вопросительно, с ехидцей в голосе спросил Забродин у заместителя начальника.
— Не секрет, — неохотно ответил тот. — Моя малая родина — Брянщина!..
— Вы — земляк Федора Ивановича Тютчева!
— Тютчев — дворянский трубадур! — повысил голос Шуцкий. — Буржуй недорезанный…
— Тютчев — великий русский поэт!
— «Люблю грозу в начале мая»! — с презрением в голосе прочитал майор. — В этом ли его величие? Повторяю: подпевала буржуазии! — Щеки у Шуцкого покраснели от напряжения, на скулах заходили желваки. — Сторонник царского режима… Подумаешь, «умом Россию не понять»! А чем же ее, толстозадую, понимать-донимать, аршином, что ли?… И вообще, товарищи, до чего мы дожили!.. О погонах заговорили!.. Хотят на наши плечи погоны прицепить!.. Да я их, этих золотопогонников, в гражданскую направо-налево… без сожаления!..
— Суворову погоны не помешали через Альпы перейти, Кутузову — изгнать из России Наполеона… Погоны — это же традиция русской армии, Вениамин Федорович! — отстаивал свое мнение Константин Сергеевич.
— Так то русской!.. А мы Красная армия!
— Товарищ Сталин в качестве наших боевых символов назвал имена великих полководцев прошлого и даже… князя… Да, да князя Александра Невского!..
— Он немцев бил, — отрезал Шуцкий. — Сегодня это актуально!..
— Он родину защищал от врагов, а немцы это или татаро-монголы — неважно…
— Вениамин Федорович, не спорьте с учителем истории, — улыбнулся полковник Реутов, бережно положил на стол лист со стихотворением и накрыл его ладонью, словно защищая от сильно возбужденного майора. — Будем считать Ивана Саввича Никитина автором одной из наших листовок, а его «Русь» — метким оружием… Так и напечатаем, каши маслом не испортишь…
— Разумеется, — ехидно усмехнулся Шуцкий, — если это масло не прогорклое…
Полковник даже несколько оторопел, что было заметно по его нахмуренным бровям и побледневшему лицу, ставшему особенно суровым. Он взял стихотворение, поднес поближе к своим несколько близоруким глазам и стал читать хрипловатым баском:
Уж и есть за что,
Русь могучая,
Полюбить тебя,
Назвать матерью.
— Ну? — глянул он на майора и, не дождавшись от него ответа, продолжал читать:
Стать за честь твою
Против недруга,
За тебя в нужде
Сложить голову!
— Вы это называете прогорклым маслом? — опять бросил он короткий взгляд на Шуцкого. — Печатать! — и в углу листа размашисто наложил свою резолюцию.
Майор, втянув голову в плечи, поспешно вышел из помещения.
VII
Несколько дней подряд бушевала вьюга, обильно, как из мешка, сыпался снег, расстилая на полях и лугах для отбеливания широкие холсты, которые и так были белы до боли в глазах, особенно когда на короткие минуты сквозь тучи прорывались лучи солнца. Но, видимо, и ветер, выбившись из сил, устает и, сложив крылья, тихонько покачивается на опушенных снегом ветвях сада. Наконец на дворе все стихло, озябшие трубы перестали сиротливо завывать и будто дружно закурили, поднимая высокие столбы дыма к небу, которое чистой голубой чашей опрокинулось над утихомирившимся краем. Насидевшиеся на горячих кирпичах печки или лежанки в тесных стенах хат дети с криком и смехом высыпали на улицу. В шумных играх они забывали о войне, хотя и играли-то в войну, забрасывая друг друга снежками.
В кутерьме и гвалте они не сразу услышали далекий гул самолета. А когда услышали и подняли головы кверху, откуда, искрясь в лучах невысокого зимнего солнца, сыпалась на них мелкая густая изморозь, то почти в зените голубого купола увидели маленькую белую точку. Это летел советский самолет. На околице села, где пересекались две дороги, еще летом немцы оборудовали постоянный пост. Мадьяр, топтавшийся на снегу в больших соломенных чунях, тоже любовался чудом природы, даже подставлял руку в перчатке под сверкавшую невесомую изморозь и улыбался, а когда вслед за детьми, игравшими здесь же, взглянул на небо, то заметно взволновался и испуганно засуетился. Забормотал о чем-то на своем языке и замахал на детей обеими руками, дескать, не скапливайтесь, разбегайтесь, ибо сверху подумают, что это солдаты, и начнут бомбить.
А дети только смеялись, месили вокруг поста сугроб. Глазенки у них зоркие, не то что у взрослых, — хорошо видели самолет. Советская авиация все чаше и чаще стала появляться над оккупированной территорией, хотя ни в Нагорном, ни в ближайших селах еще не было заметно больших скоплений немецких войск или их союзников — венгерских, румынских и реже итальянских. Пацаны окружили постового и, крича наперебой, тыкали в небо пальцами: вон, вон летит наш бомбардировщик!
Напрасно боялся венгерский солдат, пытаясь разогнать мальчишек. Вместо бомб дети опять же первыми увидели высоко, на фоне голубого неба белых голубей, медленно раскачивавшихся и опускавшихся на засугробленную землю.
— Листовки!..
— Лови их! — кричали детишки.
И даже постовой успокоился: листовок он не боялся. Но эта весть встревожила старосту.
— Как листовки, откуда, кто посмел?! — сердился он и вместе с полицаями и любопытными односельчанами, прежде всего молодыми ребятами, бежал по улице Нагорного к месту неожиданного происшествия. Свирид Кузьмич и полицаи только что обсудили безрадостные перспективы: всем было ясно — отступление немцев неизбежно.
— Уж больно обожглись они в Сталинграде…
