Письма с острова - Татьяна Борисовна Бонч-Осмоловская
Вот теперь арестуют.
Но другие родители смотрели мимо него, подхватывали своих детей и рассылали прощальные улыбки вокруг.
– Это папа просил тебе подарить, это от папы, – Данька протянул маме цветы. – Он сказал, это самое похожее на сирень, что тут можно найти. Считай, говорит, что это сирень.
Мама поднесла букет к лицу.
– Как сирень. Папа каждый год приносил мне вот такие букеты сирени.
Ленка повернулась на голос мамы. Он звучал хрипло, совсем непохоже на ее звонкую веселую маму, но это был ее голос. Она говорила с ними.
По дороге домой Данька висел на маминой руке и пел свои дурацкие песни – мол, это ему сказал папа и то папа велел передать маме.
Под конец Ленка не выдержала.
– А мне папа что велел передать?
Данька покачал головой.
– Тебе ничего. Он только со мной говорит. Ты забыла его, и он тебя позабыл.
Ленка влетела в прозрачную стену.
– Да я, да ты!..
Она бросилась бежать, оставив маму с Данькой на улице, не беспокоясь, как они доберутся до дома, не беспокоясь, что они будут есть. Она не скрывала слез, не думала, что ее увидят соседи. Она споткнулась и упала, боль от разбитых ладоней открыла последнюю задвижку в груди, и она зарыдала в голос, оплакивая покинутый дом, рев самолетов, свист и разрывы бомб, восемь дней в холодном подвале, гибель Машки, страшную, безумную дорогу, на машине, на автобусе, ночлег на полу среди десятков закутанных в одеяла, дрожащих людей, первые в огромной череде обращенные к ним осторожные ласковые взгляды и протянутые шоколадки, молчание мамы, новые ласковые осторожные взгляды людей, передающие их из рук в руки, как хомячков, еще одна дорога на поезде, еще на одном поезде, на самолете, их новый город, новая квартира, учреждения и документы, которые давали маме, а Ленка подталкивала ее руку, подписывай, подписывай, улыбайся, и сама улыбалась этим ласковым осторожным людям.
Все вырывалось наружу в теплый вечерний воздух, освобождая наконец пространство для вдоха.
День погас, а воздух остыл. Ленка сидела на скамейке над озером, ее школьная сумка рядом с ней. Городские чайки галдели у ног, уже не надеясь на угощение. Она оторвала взгляд от воды и поднялась. Чайки разбежались от нее, наполнив воздух криками.
Ладони саднили, но кровь уже высохла. Коленки она тоже рассаднила, и на них расплылись грязно-кровавые кляксы. Должно быть, и лицо все перепачкано. Ленка подумала достать салфетку, вытереть хотя бы колени, но махнула рукой – только хуже сделает, размажет грязь и сдерет засохшую корочку.
Она отправилась домой как есть, в ссадинах и слезах.
Еще на лестничной клетке девочка почувствовала знакомый запах.
– Блинчики!
Ленка вбежала на кухню.
Ее тарелка одиноко сияла на столе, нож и вилка аккуратно лежали рядом, справа от тарелки, а слева – красная салфетка.
Посреди стола возвышалась горка блинов. Без сметаны и меда, без сыра, рыбки и колбасок. Только горка блинов, и еще плошка черничного варенья и плошка шоколадного масла.
От блинов пахло маслом и корицей, теплом и домом, любовью и семьей.
Лена на цыпочках прокралась в комнату.
Даня сидел в углу с «Хоббитом» в руках, притворяясь, что разбирает слова.
Мама лежала на матрасе лицом к ним и улыбалась во сне.
Письмо двадцать пятое
«дети голодных лет…»
дети голодных лет были убеждены
нет смерти огненного столпа глупости жажды тьмы
не боялись прививок были честны дружны
играли читали росли проливали кровь
добровольно в дни донора
за два шага от тирана не знали прошлой войны
громко смеялись любили шарахались
от незнакомого говора
перебирали четки работа заботы смех
привычки надежда бред
не знали куда бежать когда закончилось время
времени больше нет
Письмо двадцать шестое
В волшебном саду
На переднем плане сцены цветущий сад – розы, лилии, ирисы, ромашки. В центре сцены, за цветами – стриженый газон. В левом углу – старинная деревянная скамья. За ней – стена, сплошь заросшая плющом, в стене – небольшая дверь. Справа – сухой фонтан и скульптура, изображающая трех граций. В начале действия дверь закрыта.
Тишина. Цветы колышутся под ветром. Жужжат пчелы или летние мухи. По траве скачет белка, держа в передних лапах маленькое зеленое яблоко. Слышно металлическое звяканье, дверь в стене отворяется, в сад входит человек с книгой подмышкой. Человек, не поднимая глаз, проходит сцену наискосок, спускается в зал и выходит наружу.
Пока публика провожает его взглядами, три грации покидают постамент и выходят на газон. Потягиваются. Поскольку для зрителя они неразличимы, именоваться они будут одинаково: Девушка.
Девушка. Опять он ничего не заметил!
Девушка. А я говорила! Я вам говорила, он и не взглянет!
Девушка. Да ему хоть на голову стань, все равно внимания не обратит.
Девушка. А я говорила – надо наголо раздеться, тогда бы точно заметил!
Девушка. Хватит, Эдит! Не смешно уже.
Девушка. Не наголо, а догола. Наголо можно постричься, или разбить – наголо. А раздеться – ДОГОЛА.
(Девушка отворачивается, садится на скамейку.)
Девушка. А я вовсе и не смеюсь… Вас, между прочим, хотя бы раньше замечали, Лоркино личико вон на витраже изобразили, про Алису я вообще вспоминать не хочу, а я… я так и осталась… (отворачивается, плачет).
Девушка. Ну, что ты. Ну, не плачь. Ну, прости, пожалуйста. (Обнимает Девушку.)
(Девушка дергает плечом, сбрасывает ее руку.)
Девушка. Ну я же не нарочно! (Отходит, тоже садится на скамейку.)
Девушка. Вообще-то Эдит права. Это несправедливо. Я имею в виду не то, разумеется, что тебя знают, а нас нет. Но мы оказались здесь исключительно из‑за тебя.
Девушка. Ну вот опять!..
Девушка. Да! Да, да, да. Кто так стремился в сад, что все уши прожужжал? Кто привык получать что только в голову взбредет? Кто всегда – всегда! – творил что левая нога пожелает? И что теперь? Ты хотела в сад – ты получила сад. А мы тут при чем?
Девушка. И вовсе она не все получила, что хотела! Помнишь принца? Как она за него замуж мечтала, а?
Девушка. Не смей! Это было… это было просто девичье увлеченье, ничего серьезного.
Девушка. Ты нам только не рассказывай!
Девушка. Принц на нее и не посмотрел!
