Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич

– Еще бы! Кудрей у вас, правда, нет, зато настоящий «Марса взор». Марс был бог войны, вы знаете?

– Как же-с, проходили еще в корпусе!..

– Вот видите! Ну, и наружность… и самая фамилия у вас даже воинственная…

– Это действительно-с, – весело рассмеялся и он, – Ранцов – у каждого рядового, известно, ранец бывает… Что же-с, если только прикажете, я всегда… с покорностью, – примолвил он внезапно дрогнувшим голосом и робко поднял на нее так же мгновенно загоревшиеся глаза.

Отставной капитан Ранцов, еще недавно из бедного пехотного офицера неожиданно превратившийся вследствие смерти дальнего, неведомого ему родственника, в помещика одного из лучших по устройству имений в уезде, – был уже год целый страстно влюблен в быстроглазую Ольгу Елпидифоровну, жил из-за нее гораздо чаще в городе, чем в наследованном им прекрасном поместье, и находил средство вечно как из-под земли вырасти везде, где бы она ни находилась. Так и теперь, к немалому ее удивлению, очутился он в Сицком, куда, вздев с утра новый фрак, являлся «с первым визитом» в качестве «соседа». Окончательного признания бравый капитан «своему предмету» делать до сих пор не решался: бойкая барышня обращалась с ним свысока, в лицо глумилась над ним, делала из него чуть не шута. Он сносил ее насмешки и фырканья со смирением легавой собаки, ниспадал в прах пред ее «умом и образованием» и, когда оставался «один со своею мечтою», вздыхал так громко, что вдова-купчиха, у которой он нанимал квартиру в городе и до которой долетали его вздохи сквозь стену, каждый раз вздрагивала и крестилась…

– Monsieur Ашанин, – громко крикнула с места Ольга Елпидифоровна, – Владимир Петрович!..

Словно острие шпаги сверкнули по направлению бойкой особы два глаза – глаза Надежды Федоровны, одиноко сидевшей в дальнем углу, – и тревожно тут же перекинулись на красавца.

– Что прикажете? – отозвался он на кликавший его голос.

– Вот, извольте познакомиться: господин Ранцов, Никанор Ильич Ранцов! Он по скромности своей не решается сам сказать, но, как мне известно, сгорает желанием изобразить собою тень Гамлета… папеньки Гамлета то есть, – поправилась барышня с новым хохотом.

Бедный капитан вскочил на ноги и покраснел до самых бровей:

– Помилуйте-с, Ольга Елпидифоровна, – залепетал он, – как же это мне сгорать-с, когда я, может быть, и вовсе не в состоянии, а единственно из-за вашего желания.

Барышня только покатывалась.

– Так роль прикажете считать за вами? – официальным тоном спросил Ашанин.

– Ну, разумеется! – отвечала за капитана все та же барышня.

Тот поклонился в подтверждение.

– Значит, теперь все налицо! – обернулся Ашанин к сцене.

Вальковского всего даже повело от злости. Он круто повернул на каблуках и ушел за кулису, чуть не громко фыркая:

– Этаких капралов в труппу набирать… Тьфу!..

– Так можно бы теперь записать, Владимир Петрович? – спросил режиссер. – Предварительную афишечку составили бы?..

– Сделайте милость!.. Господа, участвующие в «Гамлете», позвольте легкую перекличку!

Из кресел поднялись, зашаркали… Режиссер стал читать наскоро набросанную им афишу. Актеры отвечали с места: «я» или «здесь».

– Тень отца Гамлета… Господин, господин… – запамятовал режиссер.

– Ранцов, Никанор Ильич, герой венгерский! – визгнула с места опять бойкая барышня.

– Помилуйте-с, за что конфузите! – прошептал, зардевшись еще раз, бедный капитан, – действительно получивший свой чин за отличие в прошлогоднюю Венгерскую кампанию.

Толстый исправник, безмолвно погруженный все время в чтение своей роли Полония, поднял голову и воззрился издали на дочь, как будто побить ее собирался:

– Дура! – пропустил он про себя по ее адресу и снова погрузился в Полония.

– Господа, кто участвует в первом выходе, не угодно ли на сцену! – звал Ашанин. – Клавдио, руку вашу Надежде Федоровне, Гамлет, Полоний, Лаерт, двор, – за ними. Пожалуйте!..

Проба началась.

XIV

С первого выступа Полония на сцену, вслед за королевскою четою, оказалось, что толстый Елпидифор Акулин действительно «родился актером». Он был из тех нервных исполнителей, которые сказываются с первой репетиции, которых с первой же минуты охватывает и уносит горячая волна лицедейства. Он еще не знал слова из своей роли и прищуренными глазами пробегал ее по высоко приподнятой к лицу тетрадке, но он играл уже каждым фибром этого лица, каждым движением своего громоздкого, но удивительно поворотливого туловища. Он был комичен с головы до ног, но ни тени буфонства не было в этом комизме. Старый, преданный и убежденный царедворец, взросший и искушенный в дворских обычаях и переделках, – петербургские воспоминания, очевидно, помогали отставному гвардейцу, – суетливый и осторожный, простодушно-лукавый и лукаво-простоватый, пустой болтун, глубоко верующий в непогрешимость своей дюжинной морали и придворной своей тонкости, тонкий настолько, чтобы всегда быть мнения сильного и не замечать, когда этот сильный делает из него шута, полуплут и полудобряк, – таким уже ясно, понятно для каждого, обрисовывался Полоний в исполнении Акулина. Он сразу завоевал себе «сочувствие публики»: при каждом его появлении слышался смех, возгласы одобрения… Восторгу Вальковского не было конца: он замер за кулисою, прислушиваясь и хрустя пальцами до боли, – и не выдержал наконец, кинулся к исправнику (с которым даже знаком не был), схватил его за плечи:

– Ну, черт тебя возьми, как хорош! – прохрипел он задыхающимся голосом. – И поцеловал его в самые губы…

Как это всегда бывает в подобных случаях, игра Акулина подняла всех остальных актеров. Камертон был дан. Самолюбие каждого из участвующих было возбуждено: в чаянии такого исполнения относиться к своей роли спустя рукава становилось невозможным. Оживление стало всеобщим; то, что предполагалось быть простою первою считкою, вышло настоящею репетициею; актеры становились в позы, читали с жестами, старались давать настоящий тон…

– Гляди-ко, как их всех поддувает! – говорил, потирая себе руку, «фанатик» исправнику, с которым с первого раза стал на ты.

Для таких опытных театралов-любителей, какими были он и Ашанин, успех «Гамлета» в Сицком был с этой первой репетиции обеспечен.

Один сначала Гундуров не чувствовал «приближения бога». Присутствие Софьи Ивановны леденило его. Она это понимала и старалась не глядеть на него, поддерживая разговор с словоохотливою соседкой, – но это еще более его смущало. Он читал вяло, запинаясь, – чувствовал это и бесконечно досадовал на себя, – но не был в состоянии встряхнуться. Его сбивал к тому же незнакомый ему текст Полевого, по которому он должен был говорить роль, между тем как вся она сидела у него в памяти по кронеберговскому переводу…

Так продолжалось до первого выхода Офелии. Княжна в этот день была в светлом летнем платье, и когда она об руку с Чижевским – Лаертом, выступив из темной глубины сцены, подошла к рампе, горячий свет солнца обвил, как венцом, ее золотистые волосы. Обаятельная прелесть ее лебединой красоты как бы