Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич
– Кончено! – проговорила она теперь с каким-то потрясающим спокойствием, почти бессознательно обводя взглядом толпу собравшихся вокруг нее пришлых, чуждых ей лиц.
Никто из них не нашелся ответить в первую минуту. Слишком сильно было впечатление, слишком поразительно это зрелище…
– Помогите… поднять, – проговорила она, осиливая себя.
Служивый-жандарм, которого звали Лазаревым, выступил вперед.
– Не трогай! – повелительно крикнул раздраженный голос.
И Владимир Буйносов, с перекошенным лицом, кусая губы и сверкая взглядом, протеснился к сестре:
– Держи крепче за затылок, – обрывисто выговорил он, подходя к мертвому и ухватывая сам его под колени.
Но бодрость изменила девушке – она пошатнулась…
Сливников, забывая свои «обиды», кинулся к ней:
– Permettez-moi de vous remplacer, mademoiselle2!..
Тело перенесли на диван.
Глубокое безмолвие стояло кругом. Никто, по-видимому, не знал, что ему делать далее…
Товарищ прокурора, как бы исполняя какую-то особую формальность, подошел к трупу со свечой в руке, освещая деревеневший уже лик и стеклянно-мутные, страшно выкатившиеся из-под век яблоки глаз…
– Глаза бы вы ему закрыли! – шепнул словно сердито арестанту пожилой штаб-офицер, морщась и оттягивая себе усы до боли.
Молодой человек, машинально повинуясь, наклонился над этим страшным лицом, протягивая к нему дрожавшую руку… Рука сестры предупредила его: она опустила веки мертвеца, прикрыла их ладонью и как бы замерла вся при этом.
Она очнулась чрез миг, взглянула на брата бесконечно-скорбным взглядом и в неудержимом порыве кинулась ему на грудь.
– Володя, – прошептала она с прорвавшимся рыданием, – не забывай, на чью совесть должно пасть это!
XII
Да как же же не любить-с, сами изволите рассудить: Алимпиада Самсоновна – барышня, каких в свете нет…
Островский. Свои люди, сочтемся.
На другой день после переданного нами читателю, часу в одиннадцатом утра, у Антонины Дмитриевны в комнате ее, в мезонине, шел живой разговор со стоявшим пред нею рослым, чуть-чуть дородным, красивой наружности мужчиной лет тридцати двух, с небольшою русою бородкой; подстриженною щеткой, и огромными, мужицкими, руками, выпиравшими из его лилового цвета шведских перчаток. Одет он был безукоризненно в сплошной темно-серый летний костюм, синий атласный галстук заколот был ценною черною жемчужной величиною в ноготь, венские ботинки из желтой юфти обували его огромные, как и его длани, ноги… Стоял он по привычке к вечному движению, не дозволявшей ему и четверти часа усидеть на месте…
– И сделайте милость, – говорил он, – не беспокойтесь ни о чем. Все будет, можете поверить, сделано прилично и хорошо… Если сестрице вашей, Настасье Дмитриевне, уж непременно этого требуется, мы можем счесться с нею после… А теперь уж позвольте мне все это взять на себя… Почитаю, так сказать, своим долгом… заранее, – подчеркнул он со страстным взглядом по ее адресу и тут же покраснел по самые волосы.
– Можете, – протянула она в ответ с легкою усмешкой…
Она полулежала в кресле с закинутыми за затылок руками и глядела на него в упор своими прекрасными аквамариновыми глазами.
– Знаете что, Пров Ефрем… Нет, – перебила она себя, смеясь, – я никогда не привыкну к этому вашему имени!..
– Мудреное, действительно, – усмехнулся и он, но брови его слегка повело, – на латинском языке значит хороший человек… Такой я и есть, могу сказать поистине, – промолвил он уже совсем весело, – таким и здешний народ меня прозвал, – может, сами слышали: «строг, говорят, a справедлив»…
– А вы бываете и точно «строги»? – спросила она, прищурясь и пристально воззрясь в него опять.
– Случается… С вами никогда не случится! – воскликнул он неожиданно, с сияющим от внезапного прилива счастия лицом.
– Я и не позволю, – медленно и холодно возразила она на это.
Пров Ефремович Сусальцев в свою очередь теперь пристально устремил на нее свои большие карие глаза. «Посмотрел бы я, как бы ты не позволила, кабы мне вздумалось!» – словно сверкнуло на мгновение в этих глазах. Но он как бы тут же устыдился своей мысли и несколько смущенно промолвил:
– Вы, кажется, о чем-то начали было, Антонина Дмитриевна?
– Да, я хотела… Вы будете очень рады?
– Чему-с? – изумился он.
– Повезти меня с собою в город… Ведь вам туда нужно?..
– Нужно, как же… насчет гроба и прочее… И вы со мною желаете прокатиться? Прелесть вы моя неописанная!..
Он схватил ее руку и жадно прильнул к ней губами.
– Да, к похоронам нужен траур, а у меня ничего черного нет… А главное, уехать хоть на несколько часов от всего этого, – примолвила она со внезапным выражением отвращения на лице, – я мертвых как ребенок боюсь… мне везде слышится будто запах трупа…
Она вздрогнула:
– Я заболею непременно, если это должно продолжаться более суток…
– К чему же тянуть, помилуйте; завтра в одиннадцатом часу свезем на кладбище.
– Загруднения могут быть, говорят: ведь он не своею смертью умер…
– Будьте покойны: затруднения – побоку; имелись в виду – и устранены. Такой случай вышел благоприятный. Ночевал я в городе, на фабрике… На самом выезде она у меня, как знаете… Встаю я всегда рано, a тут так случилось, что за счетами да перепиской и вовсе не ложился. Вышел на заре голову несколько освежить. Иду по шоссе, гляжу, в город тарантас едет. Знакомый господин, вижу, товарищ прокурора Тарах-Таращанский. «Откуда?» – спрашиваю. Он мне тут и объяснил про ваш здешний… камуфлет… Очень я, знаете, обеспокоился за вас и решил тотчас же сюда ехать; a между тем, в предвидении неприятностей, выспросил у него все, что и как, относительно вот этого самого обстоятельства, что «неестественною смертью», как вы говорите… Он, Тарах этот, барин, знаете, очень легонький, – уж такая, должно быть, у всех у них порода, у этих судейских теперешних, – с добродушным смехом ввернул говоривший, – зато с ним, спасибо, все легко и оборудовать. Человек в этом отношении самый, можно сказать, либеральный!.. Насчет исправника и говорить нечего: телячья голова из кавалеристов, порядков никаких не понимает, – ну-с, и крючков тоже от него никаких ожидать нельзя. Главная загвоздка тут – поп здешний, он же и благочинный по
