Системные требования, или Песня невинности, она же – опыта - Катерина Гашева

Кристина, пьяная, в ванной по кругу твердит:

– Забеременела два года назад… Он велел аборт, а я, дура… Сейчас думаю: какой бы она была, чем болела, что любила? – Кристина садится на унитаз и плачет. И отказывается уходить.

Как-то же мне удалось ее вытащить и уложить спать?

– Скворцов! – кричит Лариса. – Ты здесь? Поиграй, я люблю, как ты играешь.

– По-моему, караул устал. Спою колыбельную…

Скворцов взял гитару, задумался и выдал песню, показавшуюся мне смутно знакомой. Нет, я, безусловно, ее слышала, но где и когда – вспомнить не получалось.

Вот твой билет, вот твой вагон – Все в лучшем виде: одному тебе дано В цветном раю увидеть сон – Трехвековое непрерывное кино. Все позади – уже сняты…

По стилю песня была похожа на Высоцкого, но сегодня Скворцов говорил, что Высоцкого не поет совсем, так что могу и ошибаться. Я дала себе зарок погуглить. Не сейчас, а когда получится, хоть что-нибудь из слов я непременно запомню.

Вот и сбывается все, что пророчится, Уходит поезд в небеса – счастливый путь! Ах, как нам хочется, как всем нам хочется Не умереть, а именно уснуть.

Итак, прощай, звенит звонок. Счастливый путь! Храни тебя от всяких бед!.. А если там приличный Бог, Ты все же вспомни, передай Ему привет[32].

* * *

– Лариса, вставай.

– Уйди.

– Тебе таблеток оставили. Легче станет, а потому просыпайся, ну!

Лариса с трудом разлепила узкие китайские глаза:

– Мне снился сон. Про моего отца сон. – Она проглотила таблетки, запила.

– Ты же его не знаешь, сама рассказывала.

– Вот и нет. Возьми на полке альбом. Я не дойду.

Иду к шкафу, беру пухлый глянцевый альбомчик. Фотография обнаруживается сразу, выскальзывает между пластиковых страниц. Я поднимаю, вглядываюсь. Тетю Ирину узнаю, видела на других фотографиях. Рядом парень. Черемуха на заднем плане.

Смотрю на Ларису вопросительно.

– Это ее любовник. Я точно уверена.

– И ты думаешь, что… – Я пытаюсь найти на фото какое-нибудь доказательство.

– Уверена. Зовут Влад. Там на обороте написано.

Я покачала головой и сменила тему:

– Слушай, вчера вы с Вовой… Я не очень понимаю.

– Ну и что?

– А Скворцов?

– Скворцова я люблю, но… Я же хиппи. Я сразу ему говорила, так что без обид.

Я вышла на лоджию и стала смотреть, как внизу на помойке вороны дерутся за пакет. На фоне выпавшего за ночь снега они выглядели особенно контрастно.

– Сложно так, – сказала я, не оборачиваясь. – Будет неудобно, наверно.

– Хиппи… – Она допила воду. – Любовь – это картошка.

Я обернулась. И снова на лице подруги возникло выражение беспомощности. Как с этим быть, кто поможет?

Мы умылись и пошли есть обещанный Скворцовым завтрак. Блины были ровненькие. Как он умудрился, интересно? Колдует? Покупает, когда никто не видит, и выдает за свои?

Лариса ела блин со сметаной и болтала ногами. Чайник фыркал.

Я вдруг вспомнила свой сегодняшний сон. Мне часто снилось такое, чего ни знать, ни придумать я просто не могла. Спросила как-то маму, но она только руками развела.

Снилась мне странная, незнакомая больница. Палата на одного. Стойка с капельницей, розетки, потолок. Я отчего-то знаю, что парализована. Не полностью. Не работают рука и нога. Правые, кажется. Но слева стена. Я отталкиваюсь и падаю на жесткий пол. Хочу закричать, но звука нет, в горле какое-то неудобство, рана, склизкая трубочка. Значит, они боялись, что я задохнусь. Я почему-то начинаю безудержно смеяться, мне кажется все это очень забавным.

Когда я рассказала Ларисе про сон, она дернулась, посмотрела странно и спросила:

– Какая была больница?

– Откуда я знаю.

Сны накатывали, как тошнота. В реальной жизни ничего такого никогда – уж в этом-то я уверена. Сны жили сами по себе. Я просто пыталась разобраться.

…госпиталь, именно госпиталь, а не больница. Душная, не наша жара. А еще баба из местных с развороченным осколком брюхом на койке слева. Серые тени. Я не могу двигаться и говорить. Скошенным взглядом я вижу гофрированную трубку, уходящую под подбородок прямо в горло. Вторая трубка неприятно-желтого цвета выныривает из-под простыни ниже живота.

Я не чувствую запахов и вкусов: во сне, говорят, этого вообще не бывает. Но я знаю, что запахи есть – запах пыли, нечистот, гнилой воды. И сама пыль, от которой нигде нет спасения. Я знаю, что своевременно не вычищенный от пыли автомат заклинит в самый неподходящий момент. Знаю, что теперь у меня не хватает чего-то важного. Как будто – или не как будто, а на самом деле – мне удалили часть мозга. И теперь не могу почувствовать, могу только вспоминать, как пахла в открытое окно улица этого чертова Кабула. Не могу почувствовать руку и ногу с одной (как она называется, кстати?) стороны.

О том, что я сплю, я помню своей настоящей памятью, помню, но не могу проснуться. И остается только лежать и вспоминать, что хорошо проснуться дома, на своей кровати, или на парте в вузе, или на трамвайных путях. Чтобы не вспоминать, я закрываю глаза, и снова вокруг трясутся красные в рассветном солнце скалы, и за ревом дизеля не слышно совсем ничего, и исчезает за выступом идущий впереди БТР. Мы молчим. Рядом со мной сидит Леха. У Лехи постоянно сохнут и трескаются губы. Сохнут, а он облизывает. Скоро он умрет. И некому будет облизывать губы, вот незадача. К смерти я (или это все же не я?) давно привыкла.

Мы въезжаем в Кабул без приключений. Только что было солнце – и сразу ночь. Фары выхватывают из вороха теней черную фигуру Ленина. Ленин наш, из театрального сквера, но нет ни сквера, ни театра, только россыпь непривычных, с плоскими крышами зданий, похожих на обувные коробки. Вот мы и «дома». Один за другим глохнут дизеля, спрыгивают на камни усталые бойцы. Все орут. После прогулки на броне орешь еще минимум полчаса, пока уши не адаптируются.

С крыши блокпоста по нам шарашит яркая танковая фара, и в ее резком безжалостном свете я вдруг вижу на обочине мертвую птицу. Это странно, что я ее вижу. Маленькая, серая, как большинство выживших местных, она лежит, распластавшись на серой обочине.

– Гниды! Кто соловья убил?! – орет Леха.

– Да какая разница теперь, – раздается за спиной знакомый голос.

Я оборачиваюсь и вижу Скворцова. Много моложе, но узнать можно.

– Сюда давай, – говорит он и закуривает. – Похороню.

Я пытаюсь позвать его, пытаюсь обратить