Ступени к чуду - Борис Семенович Сандлер

Богомолова,

Бондарь…

Им уже легче — Сатар не тронул.

Местер,

Мунтян,

Папиш…

Палец учителя все ближе к моей фамилии. От волнения у меня начинает болеть живот. А чего я, собственно, дрожу? Басню Крылова я как раз выучил назубок и могу ее отбарабанить без всяких подсказок. Вот возьму и подниму сейчас руку. Пусть Сатар видит, что я знаю урок. Мне даже самому вдруг захотелось выйти к доске.

Между тем палец Сатара минует и мою фамилию. Вот и конец списка:

Цитриняк,

Шор,

Явельберг,

Яковлев.

Неужто Сатар больше никого не спросит? Так и есть. Он захлопывает журнал и переходит к новой теме. Раздается вздох облегчения: обошлось.

Бедный Яша Фингерман. Он пал жертвой собственного остроумия. А может, Сатар прав. Как там у Крылова:

Чем кумушек считать трудиться.

Не лучше ль на себя, кума, оборотиться?

Как бы долго ни тянулся урок, рано или поздно он кончается. Тогда и наступает лучшее время года — перемена.

Сразу после тети Валиного звонка распахиваются двери и по коридору с криком и топотом несутся дикие орды. Можно подумать, что вырвались из загона необъезженные мустанги. В такую минуту никому не советую стоять у нас на дороге. В хорошую погоду школьный двор — наше царство. Нам даже не мешает высокая каменная ограда. Наоборот, если на нее взобраться, можно увидеть все, что делается на территории меховой фабрики. Из-за черного густого дыма, который по несколько раз в день валит из фабричной трубы, все вокруг запорошено черной-пречерной сажей. Она скрипит у нас на зубах. Сатар сказал однажды, тыча пальцем в долговязую, сложенную из красного кирпича трубу: «Этот Везувий когда-нибудь похоронит нас, как древнюю Помпею…»

Лучшее занятие на переменках — игра в «кони-всадники». Участвуют только мальчишки. И если для игры в лянгу нужна как минимум лянга, то при игре в «кони-всадники» не обойтись без коня. Лянгу, если на то пошло, можно смастерить и самому, а коня надо выбрать, и это дело непростое, потому что каждый норовит быть всадником и погонять другого. Конь — это, на сегодняшний день, проблема.

Лучший из «коней» в нашем классе — Ленька Ушан, маленький крепыш, твердо стоящий на ногах. Уши у него под фамилию, как две галушки, — вылитый Сивка-бурка. На уроках его не видно и не слышно, зато на переменах…

— Ленька, давай я сегодня буду твоим всадником.

— А что дашь за это?

— Яблоко хочешь?

— Ха, яблоко! Местер дал мне вчера «Три богатыря».

— Как же сделаемся?

Он долго шевелит губами, почесывает в затылке.

— Арифметику дашь скатать?

— Спрашиваешь!

— Залазь! Сейчас мы нм покажем.

И вот я сижу счастливый на своем Сивке-бурке, и мы мчимся галопом по школьному двору, где уже разыгралось настоящее сражение. Всадники вцепляются друг в друга, стаскивают друг друга на землю, а кони им помогают: толкаются, брыкаются, бодаются. Главное — выстоять, не упасть.

Побежденные валятся наземь. Всадникова рубаха разорвана до пупа, белый воротничок, только вчера заботливо пришитый мамой, висит на ниточке. Конь, отдуваясь, лежит рядом, держится руками за голову и всхлипывает:

— Из-за тебя, Макарона, чуть лоб не расшиб.

— Из-за меня? На собственных ногах не стоишь, костыль несчастный.

— Я костыль?!

Слово за слово, бывший всадник и бывший конь стоят на коленях друг против друга, нос к носу, как два петуха. Еще минута — и полетят в воздух перья.

У девчонок, понятно, свои игры. Больше всего они любят прыгать со скакалками. Прыгают и считают:

Роза,

Береза,

Мак,

Дурак…

И снова:

Роза,

Береза,

Мак,

Дурак…

За школой, где-нибудь в укромном уголке, сходятся три-четыре пацана. Они озираются, как заговорщики, долго шепчутся и наконец закуривают сигарету. То есть сигарету — слишком громко сказано. Обычно это окурок, «бычок». Один затянется, закашляется, глаза у него нальются слезами и его чуть не вывернет наизнанку. Тем не менее бычок переходит к следующему курцу, и каждый с важностью, как взрослый, выпускает изо рта или из носа пару дымков. Пробует, так сказать, запретный плод. И не потому, что курение доставляет удовольствие, а потому, что нам курить вообще запрещено. Пока это игра, но иной раз она заканчивается в учительской или, еще хуже, в кабинете директора.

Там, в директорской, мне случилось побывать только однажды и, как вы понимаете, не по своей воле. И хотя произошло это еще в первом классе, я помню все как сейчас.

А началось с кинофильма «Путевка в жизнь». Не знаю, как вы, а я смотрел его раз сто. Больше всего мне нравились кадры, когда беспризорник Мустафа вырезает лезвием у одной дамочки кусок каракулевой шубы. Он проделывает это с невероятной ловкостью, и дамочка не замечает даже, что стоит посреди улицы, выставив на всеобщее обозрение свои кружевные штанишки. После этого фильма я долго был как в угаре: передо мной маячила круглая рожа Мустафы с приплюснутым носом и узкими шельмовскими глазенками. Ох, как мне хотелось подражать ему! Но в наше время… Я, слава богу, не беспризорник, у меня есть и папа и мама, которые беспокоятся обо мне и готовы на все, лишь бы я хорошо учился и стал человеком. Вообще-то портить лезвием новенькую шубку — за это по головке не гладят. Но хотя бы лезвие я могу иметь? Просто так, для понту. Или карандаш заточить. Не бегать же без конца к родителям. Тем более что лезвий у нас полон дом: папа бреется каждое утро. В одном пакетике у него лежат новые лезвия, а в другом — использованные. Вот я и подумал: если вытащить из второго пакетика одно лезвие, папа не заметит (не считает же он их).

Глаза боятся, а руки делают. И коль уж я заимел собственное лезвие, как им не похвастать? С другой стороны, если до учителя дойдет, что я в школе играю с лезвием, он без лишних слов отберет его у меня.

Три перемены и четыре урока я держался. Но потом, уже по дороге домой, сказал Мишке Абзгарду:

— А у меня есть настоящее лезвие!

Он презрительно сморщил нос.

— Тоже мне редкость! Ну-ка покежь…

Я вытащил из портфеля «Родную речь» и открыл ее:

— Смотри, это то самое, которое было у Мустафы.

— Так я тебе и поверил! Нашел дурака…

Но я-то хорошо знал Мишку. Он