Ступени к чуду - Борис Семенович Сандлер
Походка у Сатара особая. Он ходит как будто медленно и не торопясь, даже когда спешит. Ему и не надо бегать: каждый шаг — метра три, не меньше. Кажется, что его тело все время догоняет ноги. Огромный, туго набитый желтый портфель мотается вверх и вниз, и, похоже, если бы Сатар не придерживал его за ручку, он вместе с нашими тетрадями и классным журналом давно упорхнул бы на небо.
Тетрадей не жалко, но классный журнал… хорошо бы у него и впрямь выросли крылышки!
А шаги все приближаются, будто новый Гулливер собрался навестить лилипутов. Сатар заходит в класс по частям: сначала мы видим его портфель, потом появляются длинные ноги в коротковатых брюках, а уж там и сам их обладатель.
Как подобает воспитанным детям, мы вскакиваем. Сатар, словно ничего не замечая, идет к столу, ставит на него портфель и некоторое время в молчании созерцает нас. При этом один глаз он зажмуривает, а крылышки его бровей начинают двигаться в противоположных направлениях: правая подлетает вверх, а левая, наоборот, опускается. Одним взглядом он как-то ухитряется охватить весь класс, но каждый из тридцати четырех его питомцев уверен в эти мгновения, что учитель смотрит только на него и видит его насквозь.
— Что же вы стоите? — спрашивает наконец Сатар, как будто и понятия не имеет, отчего мы тянемся перед ним. — Садитесь, дети.
Мы с грохотом опускаемся за парты, но тут снова слышится:
— А ты, Папиш, постой еще немного.
Папиш — ученик-ветеран. Он должен был закончить школу еще в позапрошлом году. Но он не торопится. Именно он, Папиш, стоял сегодня «на атасе» и, увидев Сатара в коридоре, оповестил об этом остальных.
— Так вот, уважаемый Папиш, кто-кто, но ты, можно сказать, старейший ученик, должен бы уже запомнить, что учителей следует называть по имени-отчеству.
Оказывается, сигнал «Сатар идет!» дошел не только до наших ушей.
Учитель продолжает читать Папишу мораль, а сам тем временем вынимает из портфеля наши тетрадки и раскладывает их на две стопки: в одной — арифметика, в другой — письмо.
— Так ты все понял, Папиш?
— Все, Сатар… Федорович.
— Тогда садись.
С этими словами он небрежно пускает по столу классный журнал: дескать, не отвертитесь, вот вы где все у меня, голубчики!
Тихо скрипит дверь, и в открывшуюся щель протискивается Лена Соловей. Наверно, небо упало бы на землю, если бы она хоть раз пришла к началу уроков.
Сатар даже головы не поворачивает.
— Ну, Соловей, что ты нам сегодня споешь? — спрашивает он, помечая что-то в журнале. — Опять будильник сломался?
Лена начинает всхлипывать. У девчонок вообще глаза на мокром месте. Особенно когда им нужно.
Яша Фингерман, классный остряк, открывает рот. Он не может упустить такой случай.
— Пусть ей мама купит петуха! — выпаливает Яша. — Его «кукареку» не поломается!
Класс дружно сползает под парты.
Сатар снисходительно улыбается, но его улыбочка ничего доброго остряку не рулит.
— Соловей, положи дневник на стол и пока можешь сесть. А тебе, Фингерман, я вижу, слишком весело. Подойди-ка сюда, к доске, и расскажи нам басню Ивана Андреевича Крылова, которую я задавал на сегодня.
Яша меняется в лице. Такого поворота он, конечно, не ожидал. Только вчера его вызывали. И правда, где написано, что человека надо вызывать каждый день? Да еще по одному и тому же предмету! Несправедливо! Но разве Сатару втолкуешь?
Впрочем, остальные довольны: не им выпало великое счастье стоять у доски.
Фингерман, разумеется, басню в глаза не видел. Он тоскливо переступает с ноги на ногу и без конца повторяет:
— Басня Крылова. «Зеркало и обезьяна». «Зеркало и обезьяна». Басня Крылова… Андреевича.
Фингерман явно тянет время. Повторяя и переставляя слова с места на место, он доходит до полного бреда:
— Басня обезьяны. Крылов и зеркало…
Тут даже терпеливый Сатар не выдерживает.
— Жаль, — говорит он, содрогаясь от смеха, — жаль, Фингерман, что ты запомнил только название басни. Лучше б ты начал с морали: она имеет к тебе непосредственное отношение. Ступай на место.
Пока Сатар выискивает в журнале следующую жертву, стоит такая тишина, что слышно, как скрипят перья в соседнем классе. Там, наверно, пишут контрольную по арифметике. Им сейчас не позавидуешь — первый вариант, второй вариант… На диктанте хотя бы можно заглянуть одним глазком в тетрадь соседки. К тому же Сатар находит для нас такие задачки, что пока решишь, мозги могут вылезти. Не помогают никакие уловки и финты: «Перо сломалось… чернила расплываются… живот схватило…» С нашим учителем эти фокусы не проходят. У него один сказ: «Кто учит, тому ничего не мешает».
Помнится, в третьем классе, незадолго до летних каникул, мы должны были писать годовую контрольную. Сатар предупредил нас, чтобы мы хорошенько подготовились. Мы поняли его по-своему. На переменке перед контрольной двое ребят из нашего класса (я вам их ни за что не назову) «обработали» все чернильницы карбидом. Надеюсь, вам не надо объяснять, что такое карбид. Чернила так кипели и пенились, так разливались по партам белесо-фиолетовыми ручейками, что класс напоминал знаменитую Долину гейзеров на Камчатке.
И должно же было так случиться, чтобы как раз в это время в класс вошел Сатар Федорович: то ли он там что-то забыл, то ли о чем-то догадался (а может, ему даже донесли — есть у нас и такие). Короче, он как с неба упал.
А что же контрольная? Я думаю, в контрольных работах вообще есть нечто неотвратимое. Мы писали ее на следующий день, но в тот, в первый, пришлось простоять весь урок на ногах. Мы стояли, а Сатар сидел у стола, закинув ногу на ногу, и наигрывал на мандолине свои любимые неаполитанские песни. Не удивляйтесь: он прекрасно играет на мандолине. Почти каждый день, когда до последнего звонка остается минут десять — пятнадцать, все мы хором, как тридцать четыре Робертино Лоретти, поем «Марекьяре» или «Санта Лючию». Хоровое пение, говорит Сатар, развивает эстетический вкус и чувство коллективизма… Так вот мы и проволынились целый урок на ногах под чарующую мелодию «Вернись в Сорренто».
Пока Сатар заглядывает в журнал и ведет пальцем по списку, весь класс, затаив дыхание, следит за ним, и каждый повторяет про себя весь список по алфавиту:
Абзгард,
Аверко,
