АУА - Юрий Иосифович Коваль

* * *

Странное это названье — Линда. А в неё ещё впадает — Синда, а в Ветлугу впадает Люнда. Может, где-нибудь есть и Сюнда. Я уж жалею, что проехали Люнду, не глянули на неё как следует, Сюнду не поискали. Но до Линды добрались, на пологом песчаном берегу спали под ветром, под дождём, под грозой.

* * *

Вдвоём с Николкой поехали мы. Выехали рано, как ни странно. Самая блестящая золотая осень по сторонам дороги. Остановились на минутку, и тут же в ёлках нашёл я два крепких подосиновика. Вдвоём с Николкой едем мы впервые.

Потом был блестящий и утомительный, наполненный солнцем день. Инспектор Хрупов отвёз нас поближе к костромским разливам, и под солнцем, тёплым, неназойливым, по-сентябрьски жидким, бродил я с ружьём по заливным берегам. Где-то неподалёку, всегда неподалёку от меня то лежало в травах, то лениво двигалось стадо. Случайно на две минуты столкнулся я с пастухом, поболтал о чём-то с ним — о рыбе, об осени — и потом только, вечером, спохватился, вспомнил, что у пастуха необычная, выразительная голова, и нарисовал его по памяти.

* * *

Мóдлона — медленная величественная река. Спокойна она, понимает, как она значительна. А Елóма — глуше, еловей. Так же медленна, только поменьше, поеловей, поеломей. Я ловил на Еломе крупных чёрных глазастых и рогатых окуней.

* * *

Катастрофически мелеет Бородаевское озеро. Открыли шлюз. Шекснинская система, Волго-Балт, требует воды, и дико смотрится обнажающееся дно, всё дальше, дальше от берега уходит вода.

* * *

На щуку гигантскую, которую вдруг изловил я (пять с половиной килограмм), прибыл художник Андронов. Он живёт в деревне Узково, охотится этой осенью в окрестных лесах. Масса народу прибыло на щуку — хлебали уху, ели жарёху. Коля Андронов подвыпил, запел матерные частушки. Когда я спел по просьбе дам Есенина, обрушился Коля на великого поэта, укоряя его Блоком. Коля уверял, что Есенин не стоит вот этой частушки:

Я не буду матюгаться,

Матюгальны песни петь.

Помогите мне, ребята (или девчата, по желанию),

На … валенок надеть.

К старой гусарской песне «Пускай погибну безвозвратно» Николай Андронов добавил вдруг две строфы, которые мне понравились, вот они:

Трактир завидя преуютный,

Коням тотчас мы скажем: «Тпру!»

А там подует ветр попутный,

И станет весело нутру!

Самоубийцы труп холодный,

В ветвях запутавшись, висит,

А дух дорогою свободной

Из тела пьяного летит.

Меж этих строк пел Коля ещё одну, я её не записал, она мне не понравилась, а про самоубийцу понравилась, я сказал об этом Николаю, и он тут же грянул про самоубийцу, я подхватил. Спели раз, захотелось повторить, опять запели. Так мы спели про самоубийцу раз десять. Под конец Николай обнял меня и сказал тихо на ухо:

— Про самоубийцу, признаюсь тебе, это я написал.

На много вёрст кругом Цыпиной Горы — леса. Ели и сосны, берёзы, осины, ольха. А на Цыпиной Горе растёт дуб. Единственный дуб на много вёрст кругом. Красив был этой осенью горский дуб, долго мусолил я акварель, глядя на него, мусолил, мусолил, так и сяк врезал цыпинский дуб в свою память.

«Из деревни Барбушино шла через Гору тропа. По ней ходили дети в школу. На Горе заходили они погреться к деду Кирсану. Кирсан давал им денег на вермут и конфеты. На обратном пути дети приносили ему вермут. Прошли годы. Умер дед Кирсан, дети выросли и стали хулиганами, вермут подорожал, а тропа заросла». Примерно такой рассказ под названьем «Народная тропа» сочинили мы с Беловым для Николки, который заблудился, сбился с барбушинской, давно не топтанной тропы.

Рассказ наш полностью правдив. В доме, купленном нами у Кирсана, весь двор был забит пустыми бутылками из-под вермута. Кстати, слово «вермут» по-вологодски звучит — «вермýт».

Как-то с Беловым разговорились мы о странности его положения: художник-ювелир и вдруг — бедный, никогда не имеет денег. Сам собой сочинился у нас рассказ:

«Жили два бедных друга — бедный художник-ювелир и бедный врач-стоматолог. Сам понимаешь, дорогой читатель, что оба они были дураки».

Витя Белов просил меня написать небольшое стихотворение про русскую печь. Написал:

Лом поясницы, боль плеча ли —

Печь утолит моя печали.

Коль боль не поддалась утолу —

К столу, мой друг!

                   Вернее — к стóлу!

Наконец собрались мы перекрыть двор. Давно уж снег, дождь, ветер, осы, птицы и звери привыкли к этим дырам в крыше, да и мы привыкли и так бы, наверно, никогда не перекрыли, если б не собрались втроём на Горе — Белов, Николка и я. Два дня перекрывали, и темно стало на дворе, неуютно. Нету дыр в крыше. Скоро уедем мы, осиротеет дом, будут ходить вокруг — снег, дождь, ветер, птицы и звери. А осы уж спят.

* * *

На Еломе да на Модлоне видали мы множество диких уток. Но стрелять нам было нельзя — заповедные места. Говорят, что когда-то приехали сюда три москвича и за три дня перекрошили бездну уток, били и били одну за другой. С тех пор стал тут заповедник, прошло время, а москвичей всё так же ненавидят. Я хоть и сам москвич, а москвичей порой ненавижу, не тех, с которыми живу в Москве, а тех, приезжающих на Елому.

* * *

По берегам Волго-Балта затопленный и гнилой лес. По берегам да по заливам, по заводям затопленный и гнилой, но на редкость остро и крепко стоящий ещё в воде, опасно подстерегающий лодочников переломанный и перепутанный лес. То дерево давно затонуло и только острые и сухомокрочёрные кажет из воды, как гребни, ветки, то переломилось пополам, потеряло вершину, сучки и ветки, стоит среди вод кривым столбом, то отломилось до пня, отплыло в сторону и засосалось в трясину. Уныло быть и плыть даже на быстроходной лодке среди пней да коряг, мёртвых берёз.