АУА - Юрий Иосифович Коваль
Журавли
На пыльной песчаной дороге, среди гарей и вырубок вдруг увидали серых журавлей.
Вначале я даже не понял, кто это. Среди пней вытягивались серые шеи, а пни были от старости серебряными. Один журавль побежал от нас, а второй поднялся на крыло. Перелетел и сел неподалёку, а второй всё ковылял виртуозно среди пней. Я побежал за ними — редкость — увидеть журавлей — и следил, как они уходили от нас — за берёзами, за пнями, за горелыми стволами вдруг появлялись живые серебряные шеи.
Гари. Гари. Пни.
На берегу Керженца нарвались мы на заросли крупнейшей земляники. Никак не мог я вытащить-оттащить моих сладколюбов из земляники. Да и сам оторвался с трудом. Такой земляники я не видывал.
Жара несусветная. Пыль и пот. Лицо Лёвы в пыли. Солнце шпарит.
— Погода, кажется, начинает разгуливаться, — Лёва говорит. — Может, разгуляется?
Хотелось бросить здесь удочку. Но ни червя, ни закорыша — всё попряталось от жары. Двух синих жуков нашёл я, а насадить их на крючок не решился.
Виктор Усков неутомимо бросает спиннинг. Блёсны его цепляются за коряги, он лезет в воду, отцепляет, выворачивает гигантские пни, борется с течением. Я не могу приноровиться к течению и корягам, ловлю мелкую плотвичку, а Витя вдруг выловил двух приличных щук.
Накупавшись до одурения в Керженце, я совершенно оглох. Не слышу ни черта, только слышу, как вода булькает. Я уж и прыгал, и головой тряс, и на уши давил — ни черта! Глухота моя весьма меня раздражила. Лёва и Витя показались мне большими дураками. Я не слышал, о чём они говорили, действия же их были идиотскими. То вдруг побежит один к реке, а другой зачем-то ногу чешет, один что-то куда-то тащит, другой руками размахивает. Ни логики, ни смысла!
Подъезжали к Макарьеву, издали радовались, заприметив монастырские купола.
— Здесь были знаменитые ярмарки, — сказал Лёва. — Сюда возили и хохлому, и ложки из Семёнова.
В Макарьеве увидали мы много пустых, заколоченных и полуразвалившихся домов. Жители покидают город. Скоро запустят Чебоксарское море, город будет затоплен, и только монастырь, как остров, останется стоять на суше.
Так вот, на Керженце я остановил на встречной дороге лесовоз, чтоб подкупить у лесовозчика бензину подешевле. Из кабины вдруг выскочил человек и накинулся на нас. Дескать, это мы бомбами рыбу глушили. Человек этот оказался из райкома партии, а шофёр-бедолага уверял его, что мы не глушили, и дал бесплатно ведро бензину. Пыль была, иван-чай и солнце.
Насилу расстались.
Пока что Керженец преследует меня. Какие места — и какие брошенные деревни! Чудо! В излучинах рек, с ручьями, вытекающими из лесов — порубленных, поломанных, обгорелых. И дико было выехать к Макарьеву — скоро затопят, скоро погубят, уже — погиб.
А ночевали мы на дне будущего Чебоксарского моря. Заливные обширные луга, изрезанные заливчиками, затончиками, рукавчиками. В болотистых этих заливчиках шофера камазов ботали до глубокой ночи.
Палатку мы раскинули на самом носу безымянного для нас полуострова. Здесь стояло несколько стожков, трава местами была повыкошена. Подошли потом два парня с вилами. Они опасались, что мы приехали специально, чтобы выкрасть их стожки. Я успокоил их, но они не успокоились, так и бродили с вилами, до глубокой ночи шофера ботали щуку и линя, бродили парни с вилами, оберегая стожки, по Волге проходили баржи и разноогненные теплоходы. Мы глядели на огни кораблей с некоторой романтической тоской, с какой всегда смотрят жители берегов на уходящие корабли. С кораблей же глядели, очевидно, и на нас, на наш костёр, с той другою романтической тоской, с какою смотрят обитатели проплывающих палуб на рыбацкие костры.
По дороге на Юрино — песчаная, сосновая, чудовищно пыльная, жаркая дорога — остановились окунуться на речке Дорогуче. С коричневыми омутами, с песочными ребристыми мелями, голавлиными мелями. Витя тут же принялся высматривать с разрушенного моста голавлей. Дорогуча — дорогуша.
Мы ехали берегом Ветлуги. Но в стороне от дороги — в двух или трёх километрах, была река. Мы же хотели воды, реки, песчаного, продуваемого ветром берега, пляжа, косы. Но не видели воды. Пропылённы, растрясены и измучены были мы, ехали берегом Ветлуги, судя по карте, а воды, реки не видали. Полчаса шли за часом, а мы всё пылились. Купанье на Дорогуче уже забылось. Пошло время за обед. Солнце пекло и варило. И вдруг Лёва увидел воду. Мелькнула через лес. Машину разворотили, вернули, въехали в лес, ожидая Ветлугу, а увидели озеро, небольшое, кувшинистое, окружённое лесами. Тут же разделись мы с Витей и, заприметив у берега плот причаленный, попрыгали с плота в воду. Поплавали, вылезли на берег, оделись. Лёва к этому времени разделся.
— Намутили воду бегемоты, — сказал он. — Невозможно в озеро войти.
Он взгромоздился на плот, взял в руки шест и отплыл от берега в поисках не взбаламученной нами воды. Плавал он в костюме Адама. Зрелище мужественного Лёвы на плоту понудило меня к рисованию. Я стал делать набросок.
— Рисуй меня загорелым, — приказывал плотокуп.
Вдруг по нашей же дороге объявилась машина газик, из неё выбежали женщины, потные, загорелые, с покоса, с уборки сена. Они стали хохотать над Лёвой на плоту. Лев развернул плот и элегантно задом-задом причалил, недовольный, к берегу. Женщины разделись, в каких-то рваных лифчиках полезли в воду. Я спросил у старой женщины, омывающей ноги, как называется озеро.
— Женское озеро. Женское. Здесь никогда ничего не строили на берегу.
Встали мы на берегу Ветлуги, в месте, которое называется Лебяжье. А мы не поняли, что это «лебяжье», не берег же, берег — «лебяжий». Оказалось — Лебяжья прорва. Вот уж удивленье — Лебяжья прорва. Прорва эта что-то вроде старицы, но порой эту старицу прорывает. Когда мы только приехали, прорва была немного прорвана — узкий ручеёк впадал в Ветлугу. Дня через два он заглох.
Здесь говорят не «стáрица», а «старица», под «стáрицей» разумея, очевидно, старую женщину. Так вот на старице, в 4-х километрах от
