Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич
Она чуть не рыдала; но вдруг вспомнила, оборвала – и, подступая ближе к отцу:
– Да что вам вздумалось мне теперь про него говорить, – спросила она, – когда вы знаете, кого я имею в предмете?
– Вот то-то, матушка, – вздохнул на это исправник, – когда б ты не так пылка была, да не закидывала меня твоими гранд-дамами, так у нас, пожалуй, лад бы вышел иной. – Ты с чего взяла, во-первых, что он к тебе склонность имеет?
– Я же говорила вам – когда я сюда приехала гостить, в первый же день старуха (увы, что сказала бы княгиня Аглая Константиновна, если бы знала, как ее обзывала барышня!) заставила меня петь, и я спела: «Я помню чудное мгновенье5». Он был вне себя от восторга, подошел, несколько раз жал мне руку, даже поцеловал один раз, кажется, и потом каждый вечер заставлял петь, – все опять «Я помню», шутил, любезен был… Ну, известно, как когда человек занят женщиною… Вы тогда приехали, и я вам рассказала… И вы тогда сами мне сказали: «Гляди, Оля, умна будешь, большого осетра можно выловить!» Ведь говорили вы?
– Говорить говорил, не отказываюсь, – Елпидифор Павлыч почесал себе за ухом, – говорил потому, что эту шастуновскую породу знаю, – слышал! Покойный князь Михайло Васильевич в свое время пропадал из-за женщин… Этот опять, когда товарищем министра был, – я в лейб-уланском полку еще служил, – в Петергофе по летам жила его тогдашний предмет, замужняя, одного доктора жена, красавица!.. Я всю эту историю знал… Муж ни за что разводной ей дать не хотел, а то бы он на ней непременно женился. Всем пренебрег, имя свое, место, в фаворе каковом был тогда, – все это ему было нипочем! Всем жертвовать был готов ей… Только она вскорости тут умерла; так его сам Государь, говорят, после этого за границу послал, а то мало с ума не сошел от горя… Так вот, зная, раз, какие они люди страстные; во-вторых, что под старость еще сильнее бывает эта слабость, – что ж, думаю, попытка не пытка; авось и с нашей удочки клюнет!.. Ты же у меня родилась такая, что у тебя на мужчину в каждом глазу по семи чертей сидит…
– Я вас и послушалась, – молвила Ольга Елпидифоровна, невольно усмехнувшись такому неожиданному определению ее средств очарования, – и все повела, как следует…
– Ну и…? – крякнул, подмигнув, исправник.
– Что «ну?..»
– Ни с места?..
– Да, действительно, – сжав в раздумьи брови, созналась барышня, – я в эти последние дни стала замечать…
– То-то!.. И, по-твоему, как это понимать надо?
– Стар… выдохся! – Она презрительно повела плечом.
– Ан и ошиблась!.. И я ошибся, – повинился достойный родитель.
– Что же по-вашему? – Она остановила на нем расширенные зрачки.
– И не выдохся, и даже очень пылает… да только не про нас!..
– Что-о? – протянула Ольга Елпидифоровна, – он влюблен… в другую?..
– А сама-то и не заметила! – Он закачал головою. – Эх вы! Прозорливы, только пока самолюбием глаза вам не застелет!..
– Да в кого же, в кого же, говорите? – И она нетерпеливо задергала отца за рукав.
Толстый Елпидифор поднялся со скамьи, обошел кругом беседки, заглянул в соседние кусты, сел опять, привлек к себе за руку дочь и шепнул ей на ухо:
– В княжну!
– В племянницу? – вскрикнула барышня. – Не может быть!..
Исправник зажмурил глаза и повел головою сверху вниз:
– Есть! – прошептал он. – По полицейской части не даром двенадцатый год служу, с меня одного взгляда довольно!..
– Ах он противный! – еще раз вскрикнула Ольга Елпидифоровна.
– Ссс!.. Halt's Maul6! – говорят немцы. И Боже тебя сохрани хотя видом показать, что ты об этом почуяла!.. Ты там себе, матушка, гранддамствуй сколько тебе угодно, только помни одно, что отец у тебя, – горшок глиняный; так чугунные-то ему, только притронься, все бока протычут… А брюхо у меня объемное, сама видишь, есть много просит…
Барышня примолкла и опустила голову. И у нее теперь, как у лафонтеновской Перреты7, лежала в ногах разбитая молочная кринка, на которой строила она свое воздушное княжество…
– Как же быть теперь? – проговорила она озабоченно.
– Как быть? – повторил толстяк. – Очень просто! я тебе сейчас…
– Нет! – перебила она и топнула ногою. – Вы мне про Ранцова и говорить не смейте!.. Хоть бы сами подумали: ну, что я из него могла бы сделать?.. Нет, я уж лучше за Мауса пошла бы!..
– За стряпчего-то? – исправник скорчил гримасу.
– Он не стряпчий просто – он правовед! На тридцать первом году он будет статский советник, он мне сам на бумажке высчитал. Я все чины знаю и производство – выходило верно!.. И у отца его большая практика, и он один сын…
– Как знаешь! – пожал плечами Акулин. – Только вот что, Оля, – примолвил он, как-то странно помаргивая своими заплывшими глазками, – ты уж Ранцова не срами!.. Для меня хоть!..
Она глянула ему прямо в лицо:
– Опять профершпилились8?
– Такое чертовское несчастье! – вскрикнул он, ударяя себя что мочи по боку. – Третьего дня у Волжинского пять талий сряду, – в лоск!.. Последние десять целкашей, сюда едучи, отдал… То-есть, à la lettre9, ни гроша!..
– Вы капитану сколько уж должны? – спросила барышня.
– Семьсот… кажется! – неуверенно пробормотал он.
– А теперь сколько вам надо?
– Да если б… полтысячки дал…
– Хорошо, я ему скажу.
– Ах ты мой министр финансов! – восторженно возгласил толстый Елпидифор, схватил обеими руками дочь за голову и звучно чмокнул ее в лоб.
– То-то министр! – досадливо промолвила она, поправляя прическу. – А вы-то… – Она не договорила и ушла из беседки…
– А ты все же погоди, старикашка противный, – утешала она себя по пути, – я тебе отомщу!..
Как она ему отомстит, она, разумеется, не знала…
XVII
Ашанин стоял перед Софьей Ивановной в комнате, которую она занимала в большом доме, со шляпою в руке, готовый уйти. Он только что успел передать ей разговор их с князем, «припадок» Сергея и свои опасения за него…
На умном лице Софьи Ивановны читалось
