Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич

я в тот раз имел удовольствие беседовать с вами, я вам говорил: терпение и душевная бодрость!.. Сегодня повторяю вам то же. Теперешнее… – он искал слово, – теперешнее… течение должно наконец измениться… так или инако… Ненормальные положения долго не длятся, – словно проглотил он. – Но не в этом дело. Прося о заграничном паспорте в той форме, в каковой вы это сделали, вы поступили как неопытный юноша, обратили на себя внимание, когда теперь у нас только тому и жить можно, кто проходит незамеченным. Дело вашей профессуры может от этого пострадать, я от вас не скрою… Все это, однако, дело поправимое. Мне не нужно вам говорить, что я и… отношения мои в Петербурге к вашим услугам с этой же минуты… Но я прямо вам говорю, что ранее года возобновить дело о вашей поездке за границу и думать нельзя…

– Если бы еще через год! – воскликнул Гундуров.

– Вы имеете для этого, по-моему, в руках верное средство.

– Я? какое? – с изумлением спросил тот.

– Отправляйтесь, не медля, путешествовать по России!

Ашанин закусил себе губы до боли. Приятель его растерянно поглядел на князя:

– По России? – мог только повторить он.

– Точно так-с! Формально повинуясь резолюции, воспоследовавшей на вашей просьбе; там – как бишь было сказано: «изучать славянский быт можно от Москвы и до Камчатки?..» До Камчатки доезжать вам, разумеется, не для чего, – усмехнулся князь Ларион, – а побывать на Урале, в Оренбургском крае и на Кавказе, уверяю вас, принесло бы вам столько же удовольствия, сколько и пользы. А через год – я берусь за это – о вас будет сделано представление, в котором пропишется, что вот вы, с покорностью приемля сделанное вам указание, совершили этнографическую поездку по России, а теперь проситесь для той же цели в славянские земли… И поверьте моей старой опытности – это будет очень хорошо принято, и вас не только отпустят, но будут иметь в виду как молодого человека благонадежного…

– Конечно, это может быть, – бормотал Гундуров, не успев еще собрать свои мысли, – но ехать так, без определенной цели… У меня есть специальность…

– Специальность ваша остается при вас, – возразил ему князь, и еще раз деланная улыбка зазмеилась вдоль его длинных губ, – но позвольте одно замечание: вам двадцать три года, вы носите старинную фамилию, у вас хорошее состояние; думаете ли вы отдать всю вашу жизнь этой вашей специальности?

– Почему же нет?

– Просто потому, что это, я полагаю, вас удовлетворить не может, – да еще потому, что не таков еще у нас общий уровень просвещения, чтобы вообще наука могла быть у нас для человека тем, что называют карьерой. И в Германии Савиньи и Бунзены21 меняли свои кафедры на министерские кресла; а в России подавно для молодых людей, как вы, кафедра может быть только ступенью…

– Я не честолюбив, – сказал сухо Гундуров, – и на министерское кресло не претендую.

– Прекрасно-с, – и губы князя словно судорожно повело, – вы не честолюбивы, вы единственно желаете быть профессором; но профессуры вам пока не дают, и вы можете получить ее лишь при известной расстановке шашек, которую я имел сейчас честь представить вам, но пользу которой, как кажется, вы не совсем признаете. Затем, любезнейший Сергей Михайлович, – примолвил он, видимо сдерживаясь, – я позволю себе спросить вас: что же предстоит вам теперь в Москве, какая деятельность, какие живые интересы? Ваши книги, «специальность» ваша, как вы говорите, – чудесно! Специальность эта, кстати заметить, имеет, так сказать, два фаса: с одной стороны, то, что у вас называется «славянская наука», с другой – политического рода стремления, которые разумеются теперь под именем славянского вопроса. Там, где все это имеет положительное, разумное значение, – в славянских землях, в Праге, – на первом плане стоит, разумеется, последнее, а не первое. Сама эта «славянская наука» – последствие пробудившегося там национального самосознания, а не наоборот… Вы русский, имеющий корни в русской земле, а не на берегах Валдавы… То, что там – живая действительность, для вас – насилованная фантазия и дилетантизм!.. И мечтаете-то вы все здесь по этому поводу вовсе не о том, о чем они там мечтают!..

Он говорил спешно, отрывисто, несколько желчно, и только изредка взглядывая на своего собеседника:

– Стихи Алексея Степановича[14]22 прелестны, и сам он замечательно умный человек, с которым я имел случай довольно часто беседовать нынешнею зимой… Но ведь все это – одна поэзия, к несчастию!.. Славянское единство! Кто его хочет в действительности?.. Как у нас на это глядят сверху, лучшим ответом может вам послужить резолюция на вашем прошении… А они там, я полагаю, «на яркий свет» нашей «свободы»[15] не согласятся променять свои, даже австрийские, порядки! – снова точно проглотил князь и, нахмурясь, отвернулся к окну, как бы недовольный собою…

– Я не могу с вами согласиться, – начал было возражать Гундуров, – славянское единство – это все будущее наше!..

– Виноват-с, – прервал его князь, – об этом мы когда-нибудь с вами в другой раз… Я совершенно напрасно уклонился в сторону… Мы говорили о вас, о том, что вас ожидает. Я хотел только сказать, что для вас, как для русского, отпадает самая интересная, живая сторона вашей «специальности». Остаются вам, следовательно, – не совсем естественно засмеялся князь Ларион, – «Любушин Суд» и исторические памятники Святого Вячеслава23… Воля ваша, этим нельзя наполнить всю жизнь в ваши лета. Что же-с затем, в теперешнем положении вашем, даст вам Москва? Что вы будете делать? Изнывать в бесполезных сетованиях в тесном кружке друзей, слушать каждый вечер все ту же болтовню московских умниц, играть в детской в Английском клубе?.. Не думаете же вы, я полагаю, – с новым смехом примолвил он, – обзавестись своим домком от скуки, жениться, как женятся в Москве, в 23 года от роду, не создав себе положения, ничего еще не сделав ни для общества, ни для самого себя?..

И старый дипломат времен Венского конгресса24 – словно только и ждал он этой минуты – остановил теперь на молодом человеке долгий, пристальный взгляд.

– Вот он, «длинной речи краткий смысл!» – проговорил внутренно Ашанин и, в свою очередь, с беспокойством воззрился в лицо приятелю.

Но ни он, ни князь не прочли на нем того, чего ожидали. Гундуров не понял; пойми он, его молодое самолюбие разразилось бы, вероятно, каким-нибудь горячим, неосторожным ответом… Но разве он думал о «женитьбе», разве у него были какие-нибудь планы, какая-нибудь определенная мысль? «Ловкий подход» князя, как говорил себе в эту минуту Ашанин, прошел мимо, даже незамеченный нашим героем. В прослушанных им