Моя королева - Жан-Батист Андреа

А потом, когда пришлось покончить со школой, меня надо было чем-то занимать. Тогда мне и разрешили наполнять баки в куртке «Шелл». Мама говорила, будто куртка нравилась клиентам — я выглядел в ней нарядным. И хотя я понятия не имел, что это значит, все равно чувствовал: быть нарядным — классно.

Я говорил, что немного знал женщин, хотя не должен был. Об этом тоже нужно рассказать, потому что в ночь перед уходом я вспоминал все, что случилось на заправке. Однажды я сидел на холмике за сарайчиком «С», ничего не делал, просто думал о своем. Подъехал красивый седан, и, пока мужчина платил за топливо, женщина отправилась в «С», а со своего места я видел все в форточку для проветривания. Я замер, когда дама подняла юбку, и ровно в тот момент она меня заметила.

В мыслях я удрал, словно кролик. В реальности я так и остался на месте, словно идиот, и смотрел на нее. Я подумал, что она закричит, но дама улыбнулась и сунула руку между ног — туда, где, как мама говорит, нельзя трогать, потому что грязно. Но дама продолжала трогать, и долго, глядя на меня; казалось даже, что ей немного больно. Не знаю, сколько времени это продолжалось. Думаю, я потерял сознание. Как бы то ни было, когда я очнулся, дама ушла, а я был весь мокрый.

Такое уже случалось раньше, например, когда я нашел в лесу забытый охотниками журнал. Там оказалось много голых женщин — и тут тоже я взорвался. Я закопал журнал под сосной и частенько ходил смотреть. Но история с седаном — это мой первый раз с настоящей женщиной. Конечно, я знаю, что не совсем «с настоящей женщиной» — но почти. Интуиция подсказывала мне: все это не детские штучки — еще одно доказательство того, что я стал мужчиной.

Вот о чем я думал в тот вечер, собирая рюкзак со всякими военными вещами. Шкаф был настолько забит, что я не знал, какую одежду брать. Каждый год нам присылали огромную коробку с моим именем, полную рубашек, пиджаков, штанов, ношенных моими кузенами, которых я никогда не видел. Мать подгоняла вещи, но напрасно: я все равно утопал в этой одежде. Я ее ненавидел. Она пахла незнакомым стиральным порошком, химическими просторными пейзажами, которые мне не нравились, — приходилось перестирывать все по десять раз, прежде чем я соглашался это надеть. В любом случае выбора не было. Либо так, либо ходи голый. Я запихнул все, что только можно, в рюкзак.

В моем багаже не хватало только самой главной вещи — оружия. Родители спали: отец храпел на раскладном диване, а мать отдыхала в их комнате. Я прошел перед диваном, открыл прекрасный шкаф из блестящего ламината, взял отцовский двадцать второй калибр, которым он стрелял по кроликам, и несколько оставшихся в коробке патронов. Положил их в карман. Надеюсь, на войне мне выдадут другие пули, потому что с этим набором я убью мало врагов. Также им придется показать, как пользоваться ружьем. Здесь мне запрещали к нему прикасаться, и, взяв оружие в руки, я знал: ничто уже не будет как прежде.

Тут отец приподнялся, посмотрел в упор, и я подумал, что умру на месте, но он улегся обратно, отвернулся к стене и снова захрапел. Я опустил глаза: под ногами образовалась огромная лужа.

Пришлось переодеваться. На это ушла уйма времени, но в конце концов я открыл окно. Чтобы достать до скалы, мне нужно было лишь чуть нагнуться — я так и поступил. Камень оказался холодным, солнце никогда сюда не проникало. Огромные цифры на будильнике повернулись и показали час, который я не мог определить. Я накинул куртку «Шелл», три раза включил и выключил лампу на прикроватной тумбочке, потому что боялся: если не сделаю это перед сном, ночью точно умру.

Затем я перешагнул подоконник, в последний раз обернулся, чтобы наполнить глаза видами станции, и отправился в сосновый лес за мастерской.

После этого вечера я видел заправку лишь раз.

Бог войны. Гений. Светоч. Вот кем я точно не являюсь, о чем окружающие не перестают повторять. Придется признаться: я странный. Сам я так не думаю, но остальные — да.

Физически я нормальный. Мне кажется, что я очень даже ничего, когда рассматриваю свое отражение в зеркале после душа, а если зачесать мокрые волосы назад, то и вовсе похож на дона Диего де ла Вегу, только без усов. Когда я говорю, все меня понимают. Стоит ударить меня по колену, нога дергается вверх, как и писюн, когда я откапываю журнал под сосной. Только вот с головой все иначе, чем у остальных. По крайней мере, так объяснил доктор Барде родителям, когда мы ездили на прием в Малиже.

Надо так к этому относиться, говорил папа, показывая на фотографию прекрасной «альфа-ромео-джульетты», висевшую над столом: я немного похож на нее, но с мотором от «ситроена дё-шево» внутри. Он спросил, понял ли я. Я ответил «да», но без особой уверенности. Зачем парню с красивой машиной смотреть, что там под капотом? Если тачка едет, особенно такая чудесная, красная, то не вижу проблемы.

Конечно, иногда мне бы хотелось иметь мотор побольше. Может, не с восемью цилиндрами, но хотя бы с четырьмя, чтобы лучше взбираться в гору. У меня не получается считать. Когда я пишу, все буквы смешиваются в голове, путаются в руке, из-под перьевой ручки выходит нечто, похожее на гнездо из спагетти. Поэтому пришлось бросить учебу. Мне не даются даже самые простые вещи. По идее я должен был отправиться в спецшколу, нам даже брошюрку вручили с кучей фотографий: в больших коридорах дети, а рядом взрослые улыбаются, положив руки им на плечо. Но в наших краях нет таких заведений, да и всем плевать — мне в первую очередь. Я начал работать на заправке. Может, мои буквы и в форме спагетти, но никто не заливает бензин лучше меня. Я могу по звуку точно определить, когда бак наполнился. Знаю, как не пролить ни капли или, того хуже, — попасть на кузов. Хотел бы я взглянуть, как доктор Барде обращается с бензином. О да, уверен, тот еще цирк был бы — умереть со смеху. Тогда бы я вдоволь поиздевался над ним и его мотором класса люкс.

Мне трудно запоминать, по крайней мере те вещи, которые должны остаться в голове.