Моя королева - Жан-Батист Андреа
Все-таки некоторые штуки меня радуют. Я сильный, потому что всю жизнь провел на улице, поднимая тяжести вроде шин или поленьев. Мне нравится поднимать всякое, потому что тут мне нет равных. Также я умею взбираться по скалам: могу залезть очень высоко — однажды мать чуть в обморок не упала, увидев меня на отвесе скалы за заправкой. Как только я спустился, мне крепко влетело — отец даже зуб выбил. К счастью, молочный.
В тот вечер было светло как днем, и я с легкостью отыскал тропинку, выбравшись из соснового леса. На скале красовался огромный шрам в форме буквы «Z», нарисованной белым мелом, — единственная буква, которую я мог прочесть благодаря Зорро. Я старался не шуметь просто так, по привычке, потому что, как только меня находили, дело заканчивалось плохо.
Я полез вверх. На полпути остановился, чтобы перевести дух. Я уже забыл, насколько тут тяжелый подъем. В последний раз я взобрался одним махом и мог бы долезть до самого неба. Сейчас же заколотилось сердце и закололо в боку.
Заправка исчезла. Но я видел мост, который вел к нашему дому: его можно было закрыть ладонью, настолько он уменьшился. Я испугался и взволновался одновременно. Где-то там, внизу, спали родители. Наверху, наверное, гремели выстрелы, хотя в тот момент я ничего не слышал. До войны еще далеко. Я напомнил себе, что впереди длинный путь, потому что, когда я заглянул за край горы, там простирались лишь огромные, словно море, поля и овечки походили на волны. Наверное, придется долго идти, может даже перейти все горы, прежде чем я попаду на поле боя и покажу всем, чего стою. Нельзя терять ни минуты.
Забавно, в тот момент я не думал, что меня могут искать. Когда Вивиан рассказала обо всем позже, это казалось очевидным. Но я так далеко не загадывал — еще одна моя проблема. Я спокойно продолжил путь, перекинув через плечо отцовское ружье.
И только тогда понял, что забыл рюкзак с военными вещами.
И тут все закружилось. Я уже не понимал, где верх, а где низ. Тропинка сужалась прямо под ногами, врезалась в скалу, а я — за ней изо всех сил. Стало жарко, холодно, лицо намокло, меня тошнило. Я боялся упасть, но чей-то голос сказал, что все будет хорошо, что мне нужно лишь прыгнуть, а потом уже никогда — никогда — не будет страшно. Никто меня не заберет в спецшколу, никто не назовет имбецилом. Голос шептал: «Прыгай, прыгай», пока мои руки, словно лапки паука, цеплялись за скалу. Я закрыл глаза, но стало только хуже: гора перевернулась, голова повисла над бездной, а ноги уперлись в небо. От этого мутило еще сильнее.
В конце концов руки послушались голос и отцепились.
В бесконечном падении к заправке я вспомнил, что такое уже случалось. Не падение, а паническая атака.
А я уже о ней и забыл. Это было на Рождество. В школе мы ставили спектакль. Учитель спросил, кто кого хочет играть, и все, конечно же, ответили: младенца Иисуса, но эта роль досталась Седрику Ружье, что странно, ведь он был самый здоровый в классе. Все говорили одновременно, и под конец остался лишь ослик. Учитель спросил, кто хочет играть ослика, кто-то выкрикнул мое имя, и все рассмеялись. Мне было плевать: я ответил, что не против сыграть осла, отчего все расхохотались еще громче.
Но учитель не хихикал, а просто выдал мне слова: «Животные приветствуют тебя, Божественное Дитя», — я их хорошо запомнил. Увидев, что мой ослик говорящий, другие стали смеяться уже не так громко. У нас были костюмы, самые настоящие, из театра.
Вечером в Рождество мы показали спектакль перед всей деревней. Ноги Седрика торчали из яслей, на его носке красовалась дырка. Мартин Балини играл овцу и постоянно толкался на сцене, чтобы выйти вперед. Когда подошла моя очередь, я появился в костюме осла, и тут со мной случилось ровно то же самое, что и на скале, поскольку все на меня пялились. Я привык, что на меня смотрят, но не так. Родители потом рассказывали, будто я встал на дыбы и упал ничком, как подстреленная лошадь в вестерне. Ангелы оттащили меня со сцены. А я запомнил только дырку на носке Седрика Ружье — такую огромную, что, казалось, она меня проглотит. Когда я открыл глаза, вокруг плавали головы, а по центру — лицо кюре. Он спросил, все ли со мной хорошо, а я ответил: «Животные приветствуют тебя, Божественное Дитя», — затем меня стошнило всей съеденной за ужином чечевицей.
Я глотнул ночи что было сил: горький запах церкви, грифельной доски и чабера. Я не умер в глубине долины. Тропинка никуда не делась и по-прежнему была на месте, твердая и белая под ладонями. Я всего лишь оцарапал щеку о скалу. Но вот ружья рядом не оказалось. Наверное, я его бросил и оно сгинуло в бездне.
Я оперся спиной о склон и перевел дыхание. Наверное, там, наверху, все крепко посмеются, когда узнают, что я хотел сражаться на войне. Спросят меня: «Ну и где твое снаряжение?» — и придется сказать правду: я забыл рюкзак с военными вещами, оружие потерял, а потом, когда это понял, со мной случилась паническая атака. Кроме того, дома меня ждет столько оплеух, что придется заработать в два раза больше медалей — только так отец забудет о ружье.
Все вдруг показалось мне слишком сложным. Я зажмурился. На заправку возвращаться нельзя — это точно. Если поверну обратно, меня увезут, особенно когда поймут, что я ушел ночью и дома больше нет двадцать второго калибра. Придется продолжать путь. Я, конечно, раздобуду где-нибудь еду, и черт с ним, с тем сэндвичем с паштетом, который я положил на дно рюкзака.
Я встал и немного выждал, прежде чем идти дальше. Я не знал, сколько времени, но все еще стояла ночь — это точно. Плато оказалось таким же,
