Береги косу, Варварушка - Варвара Ильинична Заборцева

Я окончательно вернулась жить к другой бабушке. Сейчас понимаю, что просто сбежала в то место, где все вроде бы по-прежнему. Еще пробовала ходить к реке, но тянуло все меньше – стремительно таяло, и повсюду была тягучая непролазная грязь. Я смотрела на нее из окна и пыталась увидеть в мучительном сходе снега скорую весну. Иногда, конечно, получалось. Видимо, слишком хотелось ледохода и первых листьев. Хотя ледоходу совсем нельзя было начинаться именно сейчас! Тогда разольются Пинега и притоки, затопит мосты, размоет дорогу до поселка, и папу не смогут привезти.

И река стояла.

Зато первые птицы уже прилетели! Я опять не узнала их по голосам, но уток точно не было, что-то не торопятся. Может, и правильно. Говорят, холода еще вернутся. И сейчас мы даже надеемся на них. Приходится надеяться. Дорога нужна как никогда. Лишь бы ее не размыло.

Все вышло так хорошо, как только могло случиться. Вылет задержали на полдня, но папа успел приземлиться до ночного снегопада. Наутро ударил мороз, и дорога была будто нарочно гладкая. Теперь можно не переживать, папа доедет до Пинеги.

И тут возникла одна преграда: чтобы папу хоронили именно в белой морской форме, нужно доставить ее из поселка в городской морг. Там его переоденут, положат в гроб и только тогда повезут домой. Ехать вызвалась я. Мне даже хотелось вырваться. Оторваться хоть на день от реки, где время будто пошло по кругу. Чем дальше отъезжала от вновь побелевшей реки, тем ярче представляла, что в городе все-таки больше весны. Все-таки теплотрассы, асфальт, машины – все это было, но весны тоже не было. Только свежий снег поверх уцелевшего старого.

Я хотела только передать одежду. Не заходить, не смотреть. Опознать должна была моя вторая тетя – она как раз прилетела. Во мне звучали бабушкины слова: «Как?! Разве ты не хочешь своими глазами увидеть? Я бы все отдала, чтобы скорее своими глазами…» А я совсем не хотела.

То ли так доверяю тем, кто опознал папу еще на месте, то ли не вижу смысла, раз все равно тетя пойдет.

И тут поняла, что никогда раньше не видела смерть за пределами гроба. Только сбитых птиц и ту разрезанную собаку. Даже Бимку успели спрятать от меня, когда она умерла. Тогда мне сказали, что собаки чувствуют, если внутри что-то болит слишком сильно, и заранее уходят. И я до сих пор не знаю, где похоронена Бимка. Наверное, дедушка отвез ее в лес. Она любила ездить в лес, даже пыталась выслеживать уток, хотя совсем не охотничья.

Не знаю, о чем еще успела подумать на пороге морга, но все случилось слишком быстро. Зашла, и справа была открыта дверь. Я сразу увидела папу, выбора не осталось. Близко не подходила, смотрела секунды четыре, но слишком хорошо запомнила открытый рот и черные зубы. Передо мной лежал человек, прерванный на полуслове, на выдохе или даже на вдохе. Вспомнила обоих дедушек, вспомнила похоронные фотографии из семейных альбомов, раньше почему-то снимались у гроба. И это были успокоенные лица. А этого человека на столе, в котором все же угадывается мой папа, будто прервали. Да, никакого выдоха, только прерванное дыхание, выдернутая жизнь.

Я вышла на улицу. Шел медленный снег.

Мы с тетей сразу сели в маршрутку до поселка. Папа скоро поедет следом.

Завтра будут залпы. Будет все то, чего мы ждали все эти дни. Будет, наверное, людно, должно быть, торжественно. Скорее бы послезавтра. Нет, лучше сразу ледоход. Скорее бы сидеть у реки в тишине и просто вспоминать – не то, что сейчас, а то, что еще помню. К тому же у реки можно плакать. До сих пор не могу при бабушке, тетях, сестрах. Только в доме другой бабушки, но сейчас и там почему-то не получается. У реки было бы правда хорошо, только где она, река-то?

В дороге тетя сказала, что папу загримируют и рот будет закрытым. Хорошо, что бабушка его таким не увидит.

День семнадцатый

Оказалось, в нашем доме нет ни одного черного платка.

«Нашим» я привыкла называть дом, в котором выросла, – маминой мамы. В этой комнате, где сейчас еле-еле открываю глаза и пытаюсь вытащить себя из-под одеяла, четырнадцать лет назад всем поселком прощались с дедушкой.

Мне было десять. Я не видела, как дедушка сгорал, это происходило в больнице. Увидела только высохшего человека, похожего на дедушку. Он лежал посередине этой комнаты. По этому красному ковру ходили люди по часовой. На этом ковре дедушка учил меня читать, катал на кукарешках. На диване у печки сейчас кутаюсь в одеяло я, а в тот день накануне Рождества сидели бабушка и мама. И у них были черные платки. Интересно, куда они подевались.

Придется идти за платком к соседке. Она недавно хоронила зятя. Привезли из тех же мест, что и папу. Может быть, платок даже не постиран. Так надену, ничего.

Надела.

Сначала завязала слишком туго. Потом слишком слабо. С третьего раза вроде бы завязала как нужно. Перед выходом в зеркало посмотрелась.

Дороги не помню. Будто сразу же оказалась у дома другой бабушки. Гроб уже стоял во дворе. У открытого гроба сидела бабушка. В стороне курили папины сослуживцы.

– Посиди с папой, а я пока тебе вторые носочки принесу. Что у тебя на ногах, ботинки? Теплые? Давай пимы тебе найду.

Пускай бабушка поищет пимы. Пока на них еще можно отвлечься. Еще не приехала гражданская панихида. Не представляю, что это, но они скоро приедут. И будут руководить.

– Всю жизнь хоронили как-то сами собой, и ничего…

– Да, а тут все четко у них. Как положено, по-военному. Нам только сидеть.

Тети не находили себе места. Решили принести из дома гвоздики. Ушли за ними. Я осталась одна. Даже дым сигарет рассеялся. Только я и папа.

Посиди с папой… И я сидела.

Сейчас он даже был похож на себя. Хорошо загримировали. И главное, губы сомкнулись. Я боялась, что папу так и привезут на вдохе. Нет, помогли выдохнуть.

Папа в нарядной белой форме. Гроб тоже обит белой тканью, тоже нарядной. Рядом лежит брошюра с его первых выборов на должность главы. Белый клочок бумаги, по центру фотография: в похожей белой форме, белая фуражка, погоны, черный галстук, только-только вышел на пенсию, но