Береги косу, Варварушка - Варвара Ильинична Заборцева

* * *

Начались три километра до кладбища.

Сначала со мной шла Лилия Генриховна. Бодро шла, долго. Постепенно стала отставать, но продолжала быть где-то рядом. Я слышала стук ее палки, и будто именно он задавал темп этому шествию.

Потом со мной шла женщина, с которой познакомились в церкви. Она поет на клиросе. Женщина подхватила меня под руку ровно в ту минуту, когда отстала Лилия Генриховна. И мы шли. Так ровно и уверенно, что догнали моих сестер и теть, шедших чуть впереди. Когда стали идти вровень с моей родней, женщина оставила меня.

Позади полдороги.

Прекратился стук палки. Лилия Генриховна повернула домой. Видимо, ноги подводят, все-таки скоро сто лет. Я почувствовала, как замерзли руки, но как согрелись ноги. Когда сидела, было наоборот. И вдруг холод пошел от рук по всему телу. Мороз посреди апреля.

Мы шли насквозь – от начала поселка к его концу, по центральной улице. Сколько раз я ходила по ней! Никогда улица не казалась такой длинной. Я уже не смотрела на дома по сторонам. Дорога сомкнулась на машине, в которой папа, бабушка, ее сестра. И тетях, сестрах впереди меня. Я снова немного отстала. Назад не оглядывалась. А по сторонам никого не было – я оказалась одна.

В те минуты впервые почувствовала себя сиротой. Хотя понимала, что не одна, ощущала, какая толпа за мной, видела родню впереди. Но я была одна. Кажется, впервые столкнулась с этой мыслью лицом к лицу. Я даже засыпать не привыкла одна. Все детство рядом бабушка, мама, дедушка, младшая сестра. У нас всегда было очень людно и тесно.

А сейчас я иду на кладбище за гробом папы. Одна. И по-другому никак. Просто, наверное, я не была готова – но можно ли подготовиться? Только подозревать, что есть пути одиночные, если не весь путь по сути своей. Но я не хотела думать о сути, о пути. Хотела в теплый дом. Уснуть. И знать, что кто-то рядом тоже засыпает.

Мы свернули с центральной дороги в сторону леса. Там, где между высокими голыми деревьями задул северо-восток, нельзя просто уснуть. Нужно было искать опору в себе, а сил, кажется, не осталось. В поезде, у серванта, в морге, даже вчера – я могла сама. Даже могла хоть немного, но быть опорой бабушке, тете. А сегодня мне так хотелось просто за кого-то спрятаться.

Мы пришли.

* * *

Откуда-то снова появилась женщина на черных каблуках.

За ней мужчины – вместо оружия несли моего папу.

Я нашла себе укромное место, а гроб тем временем повис над ямой – стоял на деревянных балках. Рядом снова оказалась женщина, которая поет на клиросе. С ней женщина постарше, ее тоже знаю по храму. Часто брала просфору именно из ее рук. Сейчас они вдвоем держали псалмы и тихо-тихо пели. Мы с тетей договорились, что отпевать не будем. Подумали, и так все затянется с гражданской панихидой. Лучше поскорее, бабушку поберечь.

За папу все равно молились два тихих голоса.

В это же время женщина на черных каблуках говорила еще одну речь и предупредила, чтобы не пугались, – сейчас будут залпы. Я все равно вздрогнула, все три раза. А молитва не сбилась. Продолжалась до тех пор, пока не включили гимн. Псалмы слились с «Россия – священная наша держава…». А потом и вовсе утихли.

Звучал только гимн. Белело кладбище. Я не могла поднять глаз от земли.

Бросили по три горсти. Обошли гроб. И все.

Я подхватила бабушку, сели в автобус. В руках у нее папины медали. Надо было не молчать. Спрашивали по очереди друг у дружки:

– Руки не замерзли?

– А ноги не замерзли?

Набрался полный автобус. Поехали на обед. Автобус тронулся, и я почувствовала теплую батарею. Представила тарелку супа. Любого, только бы горячего. Еще представила, как все вместе сядем за стол…

Женщина, которая постарше и пела псалмы, попросила остановиться пораньше и выпустить ее у старого лесхоза. Сказала, на обед не пойдет, не уговаривайте. Когда она выходила, я заметила – она в белом платке. Выпустили ее, как просила, у старого лесхоза – в низинке, где ручей разливается каждую весну. Еще не разлился, крепко подморозило, тропинка есть, и дома покуда не в воде.

Помню, папа говорил, можно осушить эту низинку. Но как – не помню.

* * *

Приехали в ресторан, единственный в нашем поселке.

Все пошли мыть руки, а я стала искать печку. С детства приучили – после кладбища нужно хворь увести. Значит, прислонить руки к печке, обеими сторонами ладоней. В ресторане центральное отопление, редкое для поселка, но я нашла печку. Прямо на кухню зашла, и не выгнали, поняли.

Говорю, как научена, три раза:

– Печка-печечка, отведи от нас печаль.

К тому времени все уже были за столом. Длинным, но не бесконечным. Человек на тридцать. Мне оставили место по правую руку от бабушки – она во главе. Рядом портрет папы. Выходит, он тоже во главе стола.

Не скажу, что папа любил застолья, но хотел иногда собираться за одним столом. Вспоминаются лишь несколько дней, когда вот так, все вместе. Золотая свадьба дедушки и бабушки. И похороны дедушки.

Пыталась отстранить себя от момента, когда по кругу пойдут кутья и блины, но чашка с рисом и стопка блинов уже стояли слева от меня. Подсказали, нужно передавать по часовой стрелке. Значит, бабушка начинает. Я последняя. Меня это даже обрадовало. Можно просто следить за перемещением кутьи и блинов, будто это меня не касается. Справа сидела тетя, а напротив – тетя издалека. Мы о чем-то говорили, пока блины и кутья ушли далеко. Я видела, как тетя справа смотрела только на папу, будто нет остальной части стола. Мы взяли друг друга за руки, наверное, впервые. Глаза уводить бесполезно. Нужно просто прожить этот день. И если можно держаться за руки, лучше держаться.

До меня дошли кутья и блины. Кутью доела до чистой тарелки.

Солнце внезапно стало греть, а не просто светить. Снег большими пластами падал с крыши. Мы с тетей сидели как раз напротив двух больших окон. Она тоже увидела:

– Пригрело на южной стороне. А завтра метель обещают.

Большие белые глыбы одна за другой падали с крыши ресторана. Порой так много, что не было видно бордового дома напротив. Представляю, какой грохот за окном, а в ресторане стояла тишина. Лишь редкие разговоры и позвякивание ложек – накладывали салаты перед горячим. Я