Наследие - Мигель Бонфуа

На этот раз электрод приставили к ранам на голове. Плоть задымилась. Иларио Да взвыл, изо всех сил извиваясь и дергая ногами. Через час, так и не добившись от него ни слова, его поставили на ноги. Он едва стоял, изо рта текла слюна, все тело было окровавлено. Тишина вокруг насторожила его. Потом он услышал:

— Если не заговоришь, мы тебе кое-что отрежем.

Иларио Да почувствовал, как те же ржавые ножницы, которыми ему остригли голову, угрожающе сдавили пенис. Одно острие ткнулось в левое яйцо, и два лезвия уже врезались в кожу. Крепкая пощечина заставила его пошатнуться.

— Будешь продолжать играть в героя без хера? Не будь идиотом. Какая женщина тебя захочет? Шевели мозгами, не поддавайся пропаганде из листовок. Твои дружки в соседней камере уже вовсю доносят на тебя. Не глупи. Мы ведь не шутим.

Ножницы сжались сильнее, и Иларио Да заплакал. Поначалу это был тихий прерывистый стон, затем он почувствовал, как что-то в нем сломалось. Дилемма, которая возникала перед каждым поколением Лонсонье, теперь взяла в тиски и его. Чтобы не выдать никого под пыткой, чтобы выжить, ему придется оговорить Эктора. Речь шла не о предательстве, а о том, чтобы воспользоваться совершенным властями преступлением и обернуть его в свою пользу. Юноша сразу понял, что его не отпустят, пока он не назовет хоть одного имени, и что, даже запятнав память человека, которым восхищался больше всего, он не спасется. И, зарыдав, Иларио Да сделал ложное признание, которого никогда себе не простит:

— Все знал Эктор Бракамонте.

Мучители ждали, все сильнее и сильнее смыкая лезвия ножниц, пока его юность не была сломлена навсегда и от человеческого достоинства не осталась только горстка пыли.

— Дадим тебе немного подумать, — сказал кто-то, убирая ножницы.

Четыре солдата поставили его на ноги.

— На выход, пес.

Ему бросили брюки умершего утром арестанта, разорванные от пояса до колен и в корках засохших экскрементов, и заставили идти согнувшись по коридорам с низкими потолками, а затем спуститься, переступая через несколько ступенек, по угловатым лестницам с шаткими перилами. Открылась металлическая дверь, и, судя по холодному воздуху, его вывели во двор. От удара кулаком в живот Иларио Да сложился пополам. Не в силах дышать, он упал на колени, вывихнув правую руку. Грязные штаны, наручники, старый шерстяной свитер — все кололо ему тело. Горло так пересохло, что он не мог глотать и мусолил во рту кислую кашу со вкусом рвоты.

Кто-то подошел сзади. Наручники заменили на крепкую веревку, которой связали запястья и лодыжки, пропустив ее между ног. На ухо ему прошептали:

— Этот Эктор, о котором ты говоришь, мертв он или нет, ничем тебе не поможет.

Иларио Да

После убийства Эктора Бракамонте и ареста Иларио Да Марго состарилась за одну ночь. Убрав из вольера мертвых птиц, она заперлась в своей комнате и, убежденная, что военные вернутся с обыском, три дня жгла книги сына в большой ванне первых Лонсонье. Тереза, глядя на завивающиеся языки пламени, решила, что ее дочь расправляется с последними семейными реликвиями, как поступила с лимонными деревьями, когда строила самолет, но и на этот раз не смогла ее отговорить.

— Ты пускаешь на ветер все наше наследие, — заявила она. — Останется один пепел.

Уверенная, что хунта расстреляла Иларио Да, Марго завесила окна в гостиной черной кисеей и не выходила на улицу дальше сада. Закутанная в длинное пыльное пончо, с красными от рыданий глазами, она пришла к выводу, что на три поколения их семьи обрушилось родовое проклятие, и даже не заметила появления в доме на улице Санто-Доминго человека с кожаными браслетами и шерстяной повязкой на лбу. Было три часа дня. Марго еще лежала в постели, погребенная под горой платков и подаренных матери к свадьбе подушек, как вдруг Аукан, о котором никто не слышал с детских лет Иларио Да, без стука распахнул дверь в ее комнату. Он всю ночь ехал на лошади из Консепсьона и привез срочную новость.

— Ilario Da está vivo[36],— сообщил он. — Я видел это во сне.

Эти слова, достоверно доказывающие, что толкующая сны онейрология вовсе не лженаука, отозвались в сердце матери. Не то чтобы она верила мистическим предсказаниям machi или предрассудкам о вещих снах, но уверенность знахаря убедила ее в необходимости возродиться из пепла, чтобы вырвать сына из рук палачей. Марго отправилась в посольство Франции требовать дипломатического вмешательства, но, узнав, что Иларио Да совершил преступление и что в картонной коробке на фабрике нашли пистолет и мешочки с пулями, советники проявили нерешительность. Поэтому женщина сбросила свое хипповское пончо, прекратила ночные блуждания и снова обрела неистовство военной летчицы, которая сражалась против немецких истребителей над берегами Ла-Манша. Она билась с таким исступлением, что приобрела славу оппозиционерки, и Тереза стала бояться второго вторжения карабинеров.

К тому времени кожа у Терезы сморщилась, как у ящерицы, зубы потемнели, густые волосы поредели и стали жесткими, как иглы араукарии, а годы, проведенные в вольере, сгорбили и изогнули ее спину, как мост. Из-за сурового выражения лица она казалась старухой, похожей на усталого сокола, и на лбу запечатлелась сдержанная печаль, плод долгого опыта. Однажды в полдень, когда ей принесли цыпленка на морковной подушке, она с отвращением оттолкнула тарелку и заявила:

— Я не ем птиц.

Начиная с того дня она заупрямилась и ела только каши и раздробленную кукурузу с фарфорового блюдца. Пока никто еще не заметил, что в своем немолодом возрасте Тереза пристрастилась сосать большой палец, как будто потихоньку возвращалась в далекое детство, и немногочисленные подруги находили ее печальной, полагая причиной тоски политическую обстановку. Одна лишь Тереза, в моменты ясности ума, понимала, что медленно теряет рассудок. Солнечными утрами, когда она сидела в кресле-качалке старого Лонсонье, повернувшись в профиль к окну, ей случалось иной раз позвать внука, как будто он был в саду, а придя в себя, она разражалась идиотским смехом. Видя, что мать вязнет в трясине безумия, Марго, постоянно хлопочущая в посольстве об освобождении Иларио Да, решила дать объявление о найме сиделки.

В следующий понедельник появилась Селия Филомена в идеально отглаженной юбке, белых гольфах и с баулом, где лежала одежда на смену, а также жгуты, бинты и растворы для компрессов. Ей еще не было двадцати лет, но из-за упорства во взгляде она казалась старше. Селия Филомена привычным жестом поставила свои вещи в гостиной, как будто жила