Женщина из дома с олеандрами - Риити Ёкомицу

— Папа, о чем ты молишься?

Что же просил у бога Сёносукэ?

В Осаке он был известным скрипачом, но денег особо не зарабатывал. Хотя у него на двери и висела табличка «преподаватель скрипки Цудзи», из-за его чудаковатости уроки были невыносимы и ученики один за другим отказались от него, поэтому дохода было мало. Родственники, которые думали, что игра на скрипке такое же стыдное дело, как и японская популярная музыка, повторяли:

— Почему ты не занимаешься более прибыльным делом? Оставь уже это!

Но Сёносукэ никого не слушал. И, оставаясь верным «строгому методу обучения Цудзи», жил в бедности.

Однако прошлой осенью на музыкальном конкурсе дневной газеты «Осака», которую обычно называют красной газетой, все трое из его учеников заняли призовые места.

— Посмотри на это, — бурчал Сёносукэ, — учителя с мировыми именами думают, что преподавание скрипки то же самое, что и отношения девушки и парня, но мои ученики получили хорошие оценки благодаря строгому методу преподавания.

— Наконец-то мои усилия были вознаграждены, у меня появится больше учеников, нет, много слушателей! — радовался он.

Однако после конкурса школа, наоборот, приобрела дурную репутацию: «Метод обучения Цудзи слишком суровый, он совсем не помогает». Постепенно его начали избегать.

Ученики уходили, школа опустела, а жизнь Сёносукэ становилась все более несчастливой. Тогда он вступил в военный оркестр. Он руководил маленьким оркестром и таким образом зарабатывал на жизнь, а его дочь Хисако стала единственной ученицей, которую он обучал «методу Цудзи» с малых лет.

«Возможно, она станет знаменитой» — думал он. Сёносукэ принес в жертву все, чтобы сделать Хисако знаменитой скрипачкой. Так он пытался восполнить свой собственный провал на этом поприще.

— Ради этой цели я покину оркестр. Пожертвовав своей жизнью и пройдя по непроторенному пути, я сделаю Хисако лучшей скрипачкой в Японии, — поклялся он перед богом.

Наконец закончив долгую молитву, Сёносукэ взял Хисако за руку, которая была слишком маленькой, чтобы играть на скрипке, и сказал:

— Пойдем домой.

Сёносукэ, не оглядываясь, быстрым шагом направился к дому. Они не посетили северный храм, не остановились около киосков. Следуя за отцом, который шел широкими шагами, Хисако тихо плакала. Даже не выпив охлажденного сиропа, они вернулись домой, и отец взволнованно закричал:

— Ну что, Хисако, давай заниматься!

3

С того дня болезненная практика до кровавых мозолей продолжалась. Как только Хисако возвращалась со школы, она бралась за скрипку. Были дни, когда она занималась до самого вечера и, если что-то плохо запоминалось, часами стояла со скрипкой в руках.

Тело Хисако было в крайней степени измождено. Она буквально валилась с ног. Днем она часто засыпала в школе. Ее классный руководитель вызвал отца, чтобы поговорить, но Сёносукэ разругался с ним. После того как он поклялся в храме, что не будет работать и больше не возьмет учеников, целыми днями он, оставаясь дома, пока Хисако была в школе, думал о том, что делать, чтобы дочь со своим хрупким телосложением овладела инструментом, который изначально был создан для европейцев. И сможет ли Хисако стать мастером скрипки с ее маленькими пальцами?

Когда слышалось тихое «я дома», Сёносукэ в ту же секунду садился за фортепиано, которое, кстати, было заложено…

В тот день обед снова был скудным. Ожесточенный бедностью, отец заставил ее заниматься еще усерднее. «Почему, когда все дети веселятся на улице, я не могу играть с ними?» — всегда думала Хисако, ставя скрипку на плечо.

Был летний вечер. Сколько бы Хисако ни старалась, у нее не получалось сыграть фугу Баха правильно.

— Дура! И с такой игрой ты собираешься стать лучшей в Японии скрипачкой? — разозлился Сёносукэ и ушел за москитную сетку, где они обычно спали.

Хисако, у которой слезы наворачивались на глаза, попыталась пойти за ним, но голос отца остановил ее:

— Нет, ты останешься снаружи и будешь играть столько, сколько можешь.

Хисако потерла сонные глаза и начала играть, а Сёносукэ слушал ее за москитной сеткой.

— Играй еще раз. Играй снова и снова, пока я не скажу закончить.

Фуга Баха была похожа на бисеринки, нанизываемые на нитку. Хисако играла снова и снова, но ей так и не удавалось собрать все бусинки, и отец ей так и не сказал, что достаточно.

— Надоело, — сказала Рэйко, мама Хисако, и ушла спать.

Рэйко не была родной матерью Хисако. Она была младшей сестрой ее мамы, которая умерла, когда Хисако было три года, и Рейко стала второй женой Сёносукэ. В один миг тетя стала мачехой Хисако. Так как они изначально были родственниками, мачеха не относилась плохо к Хисако, но, видя, как муж постоянно увлечен только дочерью, в то время как она так и не сумела родить ребенка, в отличие от ее братьев и сестер, Рейко не могла относиться к Хисако с добротой. Кроме того, Сёносукэ, бросив свою работу, с головой ушел в занятия с дочерью, и жить в бедности становилось все труднее. Рэйко не стала для девочки хорошей мамой и так и осталась лишь мачехой.

В такой обстановке Хисако действительно ощущала себя неродной дочерью. Ведь ее маму больше волновало то, что она не могла спать из-за игры на скрипке, чем то, что девочке не разрешали спать. Поэтому Хисако хотела поскорее сыграть так, чтобы отец сказал ей «достаточно», но у нее ничего не получалось.

Наступила ночь. Хисако хотелось плакать, но она не могла. Было ли это из-за упрямого характера? Ее глаза были удивительно холодны и спокойны. Их сияние взволновало даже отца. Их продолговатая форма напоминала прорези в маске, а глубокий синий цвет затягивал в бездонную пустоту. Невозможно описать не по годам взрослый, неуступчивый и умный взгляд этих глаз.

Однако глаза Хисако, раз за разом играющей фугу Баха, наливались кровью и становились все более жалостливыми. Кроме того, комары, которых с наступлением ночи становилось все больше, безжалостно кусали девочку.

— Бедняжка…

Хотя сердце Сёносукэ сжалось на мгновение, он не позвал ее укрыться за москитной сеткой и не сказал «достаточно».

Наблюдая такую жестокость мужа к дочери, даже Рэйко посочувствовала ей. «Но Хисако — это Хисако», — подумала она. Сегодня девочка столько вытерпела и, несмотря на желание попросить остановиться, продолжала упорно играть. Она не выглядела на свои десять-одиннадцать лет. «Родители должны вести себя как родители, а дети — как дети», — Рейко испугала мысль, что ни один из них не был нормальным.

Короткая летняя ночь закончилась и начало светать, а Хисако все еще играла. За москитной сеткой отец хранил могильную тишину. Хисако думала,