Охота за тенью - Якоб Ведельсбю

— Теперь ты понимаешь, о чем я говорил: она раздражительна и агрессивна.

— Я была намного младше всех в семье. Мой старший братик полагает, что я была маленьким крысенышем, портившим ему жизнь, однако вот этот парень заботился обо мне. До вечера! — кричит она через плечо и уносится прочь.

Мы с Йоханом расходимся по своим делам. Я принимаю ванну и ложусь в постель. Лежу и не могу оторвать взгляда от белой горы, чья вершина теряется в облаках.

Академия кулинарного мастерства расположилась в респектабельном квартале, среди множества многоэтажных вилл и особняков, прячущихся за высокими желтыми стенами. «Защита от нелегалов и вороватых иммигрантов», как выражается Ханна, склонившаяся над мойкой в кухне: она помогает двум невысоким испанкам извлекать из упаковки кубики льда в форме сердечек, предназначенные для традиционной здесь сангрии.

Помимо приблизительно сорока датчан, живущих при академии, тут обитают англичане, немцы, норвежцы, шведы и пара русских, и значительная часть проживающих собралась теперь в столовой, где в виде подковы расставлены столы. Вдоль стен стоят блюда с говядиной и курицей, различные виды колбасок и соусницы — полное самообслуживание. Горка домашних багетов и ворох салатных листьев составляют гарнир.

Аперитив уже ударил в головы, и чем шумнее становится в столовой, тем громче орут присутствующие, стараясь быть услышанными. Мы с Йоханом машем друг другу с разных концов стола, где оказались таблички с нашими именами.

Садясь за стол, мы с соседкой перешучиваемся по поводу разношерстной публики: нечто подобное в семидесятые можно было увидеть, купив куда-нибудь путевку по системе «все включено».

Из шкафов, причем не из самых пыльных их уголков, извлечены яркие платья и разноцветные юбки — в такие одевались в те годы, когда мы были молоды и печень позволяла праздновать по полной, однако это не винтаж, просто стиль ретро и сейчас в моде в Испании, я вижу это по женщине, с которой меня посадили рядом, и популярная сеть модных магазинов одежды работает именно в этом пестром направлении, которое еще во времена Франко создали туристы, довольные выпивкой, едой и солнцем. Нас приглашают сесть, и, прежде чем я успеваю открыть рот, соседка опять обрушивает на меня поток слов:

— Это было еще до пропасти кризиса, в которую летит страна, до евро, до потока нелегальных иммигрантов. Тогда Испании было чем гордиться, кроме пары футбольных команд, неплохо играющих в еврокубках, тогда еще чувствовалось дыхание истории и люди выпрямляли спину при одном воспоминании о том, что страна буквально минуту назад была одной из крупнейших в мире колониальных держав. Но все это в прошлом, — говорит она и смотрит на меня с кривой усмешкой.

Я ловлю на себе ее взгляд. Надо бы признаться, что я ее узнал, и предположить, что тут не обошлось без Ханны, которая рассаживала гостей. Мне прекрасно известно, что они знакомы уже тысячу лет. Но я молчу. Ведь остается шанс, что она не поняла, кто я. Неужели я до такой степени пообтрепался? Может, она просто играет, проверяя, узнаю ли я ее. Меня подмывает сказать, что я узнал бы ее, мою первую любовь, и столетней старухой. Ее губы сердечком, локоны, падающие на красивое, с правильными чертами лицо, длинные ресницы медленно и мягко прикрывают лучащиеся темно-синие глаза, изящные пальцы с орнаментом тончайших сосудов. И общее ощущение теплоты и радости жизни, которое от нее исходит.

Но она не умолкает:

— Испания сама подтолкнула себя к пропасти, став разменной монетой в европейском проекте всеобщего товарищества. А теперь приходится выслушивать от тех же самых испанцев непрестанное нытье по поводу того, что финансовые требования Евросоюза не дают стране подняться. Но испанцы же сами, подобно грекам, итальянцам и многим другим странам — членам Евросоюза, заездили эту лошадку, отхватывая миллиарды на развитие сельского хозяйства и структурных фондов, все это пошло на прокорм коррупции и на ошибочные стратегии роста…

— Может, за что-нибудь выпьем? — начинаю я, но она еще не закончила, даже не думает заканчивать.

— Европа вся загибается, весь континент. Попробуйте представить себе Европу, в которой вы выросли и которой за время вашей жизни удалось избавиться от стольких диктаторов, вождей, предводителей военной хунты и других антидемократических сил. Посмотрите на любую демократическую страну в отдельности, и вы увидите, что каждая — часть европейского разнообразия. А теперь перенеситесь мысленно на двадцать лет вперед. Уверена, к тому времени все это многообразие схлынет. Может, от него останется какая-то незначительная часть, которую дети будут проходить на уроках истории, но одно совершенно ясно: мы все делаем успехи в немецком.

— Давайте познакомимся, — осеняет меня.

— А ты действительно до сих пор не понял, кто я, Петер? — спрашивает она. — Я надеялась, что ты меня узнаешь.

— Конечно, я тебя узнал. Ты все такая же, Сара.

Я не могу отвести от нее взгляда, и, когда она поднимается из-за стола, я переношусь за ней к буфету и обратно, внезапно она тащит меня на танцпол, я ощущаю ее тело, прижатое к моему, и думаю, что надо не забыть сказать ей — люди будущего, я верю, будут тосковать по тому времени, когда у каждой страны была своя собственная стать, традиции, валюта, язык, но сейчас не время опять заговаривать о политике, это подождет, мы танцуем до полуночи, торопливо целуемся под бой церковных часов и чокаемся шампанским.

— У тебя такой вид, словно ты погружен в свои мысли, — говорит Сара.

Мы стоим во дворике вместе с толпой других гостей и курим на двоих кубинскую сигару.

— Нет, что ты… Я хотел тебе кое-что сказать, но теперь уже не помню, что именно. Принесу еще шампанского. Не уходи никуда.

Я спешу к бару, оглядываюсь на нее, она замечает мой взгляд и оборачивается в мою сторону. Протягивая ей фужер, вдруг понимаю, что она хочет знать, кажется ли мне привлекательной, и говорю ей, что она очень красива, еще красивее, чем тогда, в незапамятные времена в Гоа. Я не в состоянии управлять своими мыслями, они носятся вокруг на крыльях шампанского, я чувствую себя идиотом, ведущим себя как маленький ребенок, который переоценивает силу собственной притягательности. Когда-то я, возможно, и умел обращаться с женщинами, но сейчас надеяться на это почти бессмысленно, и, конечно, шансов с Сарой у меня никаких, я слишком долго был в употреблении, и в моем шкафу чересчур много скелетов.

— У тебя было много женщин тогда, — внезапно шепчет она мне на ухо. — Их все еще много?

— Разве? — глупо переспрашиваю я. Потом качаю головой. — Нет, никого не осталось.

В ней