Обед, согревающий душу - Ким Чжи Юн
Весь вечер она не могла думать ни о чем другом: глядела на луну за окном и молилась. Просила, чтобы Ынсок остался цел и невредим. Ей хотелось узнать, как прошла операция и что теперь с ним, но не понимала, как и с кем из семьи Ынсока она может связаться. Оставить спящую Тыль одну и отправиться в больницу она, конечно, не могла. Как назло, снег продолжал безжалостно засыпать город. Около полуночи Чони не выдержала и позвонила Кымнам.
Вместо гудков заиграла песня Moon River, а вскоре в трубке раздался бодрый голос старушки:
— Ну, как прошло свидание?
— Бабушка…
— Что у тебя с голосом? Ей сквозь пургу везут любимый рис с пулькоги и наисвежайший сикхе, а она… Вы что, поругались?
— Бабушка…
Едва услышав голос Кымнам, Чони не смогла больше сдерживаться и разрыдалась. Глухая боль сдавила грудь. Услышав от Чони, что случилось, Кымнам пообещала немедленно взять такси. Девушка попыталась убедить ее, что ехать сейчас опасно, но Кымнам все-таки вызвала машину и около двух часов ночи уже приехала к Чони. Она была одета в полосатую черно-белую футболку и джинсы. На плечи было накинуто темно-синее пальто, а волосы выглядели влажными от подтаявшего снега.
Чони так стремительно выскочила из дома, что забыла надеть носки. Снежная буря не утихала. Крупные хлопья так долго и обильно падали с небес, что казалось, просто удивительно, как в облаках еще хоть что-то осталось. Машины плелись по дорогам. Мигающие желтые огни аварийного освещения заставляли Чони переживать еще сильнее. Она подняла руку и начала ловить такси. На этот раз еще активнее. Но сколько бы она ни трясла рукой, ни один автомобиль не остановился. Чони попыталась вызвать такси через приложение, но никто не брал ее заказ. Тогда она побежала. По сугробам, в тоненьких сникерсах, с торчащими голыми лодыжками она бежала в больницу к Ынсоку.
Когда Чони уже совсем запыхалась от бега, перед ней наконец показалась больница. Она забежала в отделение скорой помощи, назвала полное имя Ынсока и спросила, где находится человек, попавший в аварию на перекрестке рядом с универмагом «Инжир». Ей ответили, что он все еще в операционной. Это значило, что Ынсок уже девять часов лежал на операционном столе.
Чони побежала в операционный блок. На стульях для ожидания в коридоре сидели мужчина и женщина средних лет, похожие на родителей Ынсока. Растрепанные волосы женщины были завязаны в хвост. На обоих были черные стеганые жилеты с одинаковой надписью — названием их птицефермы. Они держались за руки и усиленно молились о здоровье единственного сына. Увидев вбежавшую в коридор Чони, мама Ынсока, видимо, обо всем догадалась и поднялась с места. С опухшим от слез, белым как мел лицом она приближалась к девушке.
Чони невольно зажмурилась. Казалось, ей вот-вот влепят пощечину. Ведь она вполне заслужила выслушать что-то в духе: «Это ты сломала жизнь нашему сыну!» Но вместо этого… Вместо всего этого мама Ынсока крепко обняла ее. От тепла неожиданного объятия у Чони сразу защекотало в носу.
«Ее сына сейчас оперируют; более того, все это случилось из-за меня… А она меня… обнимает?»
— Вы же Чони, верно? Та самая, ради которой наш сын еженедельно отбирал только лучшие яйца… Наш сын, наш Ынсок… Он даже перед операцией все произносил ваше имя. Говорил, что вы ждете его. И потом, когда снова ненадолго пришел в себя, продолжал беспокоиться, что вы там на морозе, а он…
Что-то с треском оборвалось у нее внутри. Вернее будет сказать, все ледяные стены в ее сердце в этот миг растаяли и рухнули. Все внутри поплыло от этой обезоруживающей теплоты.
— Извините меня. Пожалуйста. Я так виновата. Прошу вас, извините. Я думала только о себе. Вела себя слишком неосмотрительно. И поэтому теперь Ынсок…
Мама Ынсока похлопала рыдающую Чони по спине и возразила:
— В чем вы виноваты? За что извиняетесь? Извиняться должен тот, кто по-настоящему провинился. Но вы-то тут при чем? Это все моя вина. Это у меня не было денег, чтобы отправить сына на учебу за границу. Это я виновата, что позволила ему сесть за руль грузовика. Мой грех. Я ведь все причитала: «Сколько можно заниматься доставкой? Ведь жизнь ему дана не для этого. У него же совсем другие таланты!» — а сама втайне выдыхала с облегчением. Радовалась, что не нужно опять выкладывать кучу денег. И теперь сынок расплачивается за своих ни на что не способных родителей, — всхлипывала мама Ынсока, обнимая Чони, тело которой отзывалось на каждое содрогание плачущей женщины.
И тогда Чони решила. Решила, что больше ни на шаг не приблизится к Ынсоку. Она просто недостойна этой семьи, этой их теплоты. В этот момент Чони вспомнила о Кымнам. Как совсем недавно она с улыбкой сообщила, что, к огромной ее радости, нарисованный на мизинце цветок-яичница еще не стерся.
А если несчастья свалятся и на голову бабушки Кымнам?.. Скверная привычка чуть что винить во всем саму себя не оставляла Чони. Возможно, такой ее сделало хроническое одиночество, что накрепко въелось до самых костей.
Чони боялась глядеть на электронное табло с надписью: «Идет операция». Казалось, эти слова будут висеть там вечно. Подсвечивающая фразу электронная лампочка не гасла всю ночь. Снег падал и падал, до самого утра. Но закрывшие небо темно-серые тучи не давали солнцу пробиться даже на рассвете.
Погрузившись в свои мысли, Чони смотрела за окно, когда к ней подошел отец Ынсока. Он носил очки в прозрачной оправе с черным ободком по верхнему краю линз. В его взгляде читались тревога и печаль, которые невозможно было спрятать.
— Возвращайтесь домой. Уже рассвело. Мы с женой останемся здесь… А вы что-то совсем плохо выглядите.
Его голос был добр и нежен. Оказывается, вот в кого у Ынсока был такой мягкий тембр.
— Хочу еще побыть здесь… — прошептала Чони еле слышно.
— Давайте, езжайте домой. Снег и не думает останавливаться, — без надежды глядя в окно, добавил отец Ынсока,
