Том 7. Сухой хлеб - Андрей Платонович Платонов

– А чьим? – спросил Тишка.

– Своим не проживешь – соскучишься, – говорила Фекла Семеновна. – Я уж пробовала: давно ведь живу, было время, все видела.

– А чего ты видела-то? – спрашивал Тишка. – Может, это у тебя в глазах обман играет, весь мир черного цвета, ничего особого нету.

Бабушка подошла к Тишке и погладила его волосы мягкой ладонью. «Рука-то у нее как пшеничная», – подумал сам про себя Тишка.

– Что с тобой! – произнесла Фекла Семеновна. – Если бы у нас в одних глазах играло, ты бы не плакал слезами…

Тишка здесь опять загоревал.

– А правда, весь мир черный? – кротко спросил он. – А то я его боюсь.

– Не знаю, – сердито ответила бабушка. – А ты освети его сам, если он черный: кто ж для тебя должен весь мир освещать! Ишь ты, прах вас всех возьми, – только родились, а уж злитесь, весь свет у них стал черным… Либо ты думаешь, я тебя, что ль, не вижу, какой ты есть, либо ты думаешь, у меня в глазах темная вода, что ль?

И вдруг Фекла Семеновна перестала быть сердитой, она села рядом с Тишкой и склонилась к нему.

– Что у тебя болит? – спросила она.

– Нутрё, – сказал Тишка. – Не знаю, как мне теперь быть, на еду не тянет, скучно все, и мировоззрение какое-то болит.

И Тишка положил голову на стол в своем грустном, детском томлении души, которая стала беспомощной, потому что весь мир для нее представился пустым.

Бабушка обняла Тишку и стала шептать ему утешение:

– Забудь все, Тишка… Кто это все знает? Кто это такое тебе сердце измучил дурной мыслью? Он самый подлый человек, кто знает все! Ты оттого и горюешь, что живешь и думаешь неправильно, ты поверил в обман.

– А как же надо-то? – опомнился Тишка.

– Надо-то? – подумала Фекла Семеновна. – Всякому разное надо, но одно нужно всем одинаковое… Чего ты скучаешь? Смотри, без тебя тоже скучно всем: ветла стоит наружи одна, мать не спит, она ожидает тебя, птица летела к нам на свет, но окно было закрыто, и птица улетела. Ты сам закрыл свое сердце ото всех, и оно стало голодное и худое, как у мертвеца. А ты ведь маленький еще, пусти всех, кто к тебе просится, пойми нас, тогда ты сам научишься знать немножко, как тебе жить.

– А ты знаешь чего немножко? – спросил Тишка.

– Мало чего, – сказала бабушка. – Я жила, перемучилась и теперь счастливая: во мне чужие души живут, одна своя давно бы засохла и умерла. А сейчас я увидела тебя и взяла твое горе к себе.

– Чего ты взяла? – усомнился Тишка. – Я не почуял.

– Потом почувствуешь, – произнесла бабушка, – и сам не заметишь, как почувствуешь. Ешь картошку! Ты клади сейчас себе больше в живот и меньше думай в голову. Не спеши, а то у тебя от думок лишняя душа вырастет.

– Ну, это ладно, – по-мужиковски согласился Тишка. – Проводи меня ко двору, я спать хочу и тьмы боюсь.

Бабушка пригасила свет в лампе, взяла мальчика за руку и повела домой.

Прохладная ночь освещала звездами землю. Фекла Семеновна посмотрела на небо; она знала, что за видимыми звездами есть невидимые, и они тоже освещают землю, но тем светом, который люди не видят; если бы глаза людей могли видеть весь свет мира, то ночью вся земля была бы озарена сиянием, а солнечный день был похож на сумерки. Чем выше на небе, тем больше света, – но бабушка ничего не сказала об этом Тишке, пусть он поживет и догадается сам.

Старуха и мальчик шли по деревенской пустой улице. Потом бабушка остановилась, прислушалась к воздуху ночи и сказала:

– Кто ж это такое так поздно ужин готовит? Не то Га-раська-секретарь из города приехал?

Но в деревенской ночи раздался чужой голос человека, другой голос пробормотал ему ответ, и бабушка все поняла.

– Пожар! – сказала она Тишке.

– Пускай, он сам потухнет, – произнес Тишка. Ему было все равно, он хотел спать.

Бабушка подхватила Тишку на свои сильные белые руки и побежала с ним вперед на запах дыма.

Рядом с избой дяди Сарая тлела колхозная овчарня, крытая соломой. Дядя Сарай был тут же; он ходил по выгону перед овчарней и давал указания старику, ночному сторожу. Ночной сторож, опершись грудью на полевой посох, курил трубку, из трубки вылетали искры и летели с живым огнем до самой земли.

– Беги скорей к правлению, кличь весь народ! – шумел Сарай. – Ты видишь, что делается – сейчас огонь наружу покажется – всю деревню спалит, меня первого!

– Загаснет сам, потушить не поспеют, все люди уморились и спят, пока встанут, пока обуются, – тихо и неохотно, словно безмолвно, сказал старик. – До твоей избы еще далече.

– Я тебе что говорю! Я член ревизионной комиссии! – распоряжался Сарай с непокрытой головой. – Ты все поголовье вывел из помещения или нет?

– Всех, – еле-еле проговорил старик. – Осталась малость.

– А это ты своей трубкой поджег помещение! – кричал бегающий мелкими ногами по поляне Сарай. – Ты нам ответишь в сто крат, я тебя расшифрую, я знаю на свете все!

– Вспыхнуло от природы, – сказал сторож. – Может, от зарницы. Одно сгорит, другое построят. Это горит от ветхости.

Из тлеющего сарая сразу пошел густой толстый дым, озаренный пламенем из-под своих корней.

Дядя Сарай широко осмотрелся вокруг и заметил Тишку со старухой Феклой: бабушка опустила Тишку на землю, и он стоял, прикоснувшись рукой к ее руке.

– Тишка! – воскликнул Сарай. – Беги ко мне в избу, выволакивай легкие вещи наружу, ставь их в ряд на улице по той стороне, а за тяжелым я сам сейчас приду. Гляди, не разбей ничего. Бери пока табуретки, а часов и настольное зеркало не смей трогать!

Тишка засмотрелся в дым и в огонь и раздумал спать.

– Тишка! – повторно произнес Сарай. – Ты слыхал, что я тебе сказал? Беги в мою избу добро спасать!

– А зачем тебе часы и табуретки, дядя Сарай? – спросил Тишка. – Все равно скоро конец света будет – не иначе, ты сам говорил. Пускай все горит, может, это конец начинается.

Сарай остановился в своей суете.

– Я тебе дам конец! – сказал он. – Я тогда сначала все начну!

Здесь Сарай подумал о бабушке Фекле и дал ей приказание:

– А ты чего стоишь моргаешь: помирать боишься? В помещении наши