Том 7. Сухой хлеб - Андрей Платонович Платонов

Фекла Семеновна поняла Сарая и пошла в дым пожара. Она остановилась около извергающегося из овчарни чада, закрыла лицо одной рукой и вошла туда внутрь, во мрак огня.

– Кончится старуха, – произнес сторож старик. – А вся такая белая, пшеничная женщина была.

– Это неважно: ей пора! – сказал Сарай. – Едоком меньше – трудодень больше. Одна овчарня сгорит: трава сырая, огонь дальше не пойдет.

– Нипочем, – подтвердил старик. – Деревня останется, деревня дело святое. А если б деревня занялась, так я бы тут ух что наделал!..

Старик замолчал, всматриваясь в темный ночной дым пожара, уходящий от безветрия прямо на небо.

– Зря женщину послал, – сказал он. – Я овец еще давеча всех выгнал на пустую поляну, а там одна осталась, и то дурная. Малоумный ты человек, а на должности!

Из дыма вышла Фекла Семеновна; одной рукой она закрывала свое лицо, а другою держала овцу за шерсть на загривке; овца шла тихо и вяло, она уже сомлела, но старуха не хотела оставлять овцу в огне и тоже шла с ней потихоньку, – может быть, овца тоже была старухой. Тишка пошел навстречу бабушке и спросил ее:

– Ты чего: отживеешь?

– Угорела, – хрипло сказала Фекла Семеновна. – Ничего, я водой отопьюсь, ты ступай спать. А когда я умирать захочу, я тебя позову – ты живи тогда вместо меня, чтоб не забыли мою душу.

И бабушка закрыла свое лицо обеими руками, а овца отошла от нее и легла в холодную траву.

– Я с тобой побуду, – попросился Тишка.

– Иди спать, полуночник, – приказала бабушка. – Нечего больше смотреть, огонь потухает.

Тишка пошел домой. Сначала он шел шагом, а потом побежал, будто испугавшись чего-то.

Дома все спали, кроме матери; однако мать его не попрекнула, она только сказала: «Похлебай молока в сенцах и ложись».

Наутро Тишка узнал, что бабушка умерла от старости лет и от угара. Он пошел к ее избушке, сел в траву напротив ветлы, долго смотрел на трубу избушки, на сопревшую солому ее крыши и на стены, выбеленные известью. Ветла шевелила ветвями, все так же, как и тогда. В избе лежала мертвая бабушка, велевшая ему жить вместо себя.

Цветок на земле

Скучно Афоне жить на свете. Отец его на войне, мать с утра до вечера работает в колхозе на молочной ферме, а дедушка Тит спит на печке. Он и днем спит, и ночью спит, а утром, когда просыпается и ест кашу с молоком, он тоже дремлет.

– Дедушка, ты не спи, ты уж выспался, – сказал нынче утром Афоня дедушке.

– Не буду, Афонюшка, я не буду, – ответил дед. – Я лежать буду и на тебя глядеть.

– А зачем ты глаза закрываешь и со мной ничего не говоришь? – спросил тогда Афоня.

– Нынче я не буду глаза смежать, – обещал дедушка Тит. – Нынче я на свет буду смотреть.

– А отчего ты спишь, а я нет?

– Мне годов много, Афонюшка… Мне без трех девяносто будет, глаза уж сами жмурятся.

– А тебе ведь темно спать, – говорил Афоня. – На дворе солнце горит, там трава растет, а ты спишь, ничего не видишь.

– Да я уж все видел, Афонюшка.

– А отчего у тебя глаза белые и слезы в них плачут?

– Они выцвели, Афонюшка, они от света выцвели и слабые стали; мне глядеть ведь долго пришлось.

Афоня осмотрел деда, какой он есть. В бороде деда были хлебные крошки, и там жил еще один комарик. Афоня встал на лавку, выбрал все крошки из бороды у деда, а комарика прогнал оттуда – пусть живет отдельно. Руки дедушки лежали на столе; они были большие, кожа на них стала как кора на дереве, и под кожей видны были толстые черные жилы, эти руки много земли испахали.

Афоня поглядел в глаза деду. Глаза его были открыты, но смотрели равнодушно, не видя ничего, и в каждом глазу светилась большая капля слезы.

– Не спи, дедушка! – попросил Афоня.

Но дедушка уже спал. Мать подсадила его, сонного, на печку, укрыла одеялом и ушла работать. Афоня же остался один в избе, и опять ему скучно стало. Он ходил вокруг деревянного стола, смотрел на мух, которые окружили на полу хлебную крошку, упавшую из бороды деда, и ели ее; потом Афоня подходил к печке, слушал, как дышит там спящий дед, смотрел через окно на пустую улицу и снова ходил вокруг стола, не зная, что делать.

– Мамы нету, папы нет, дедушка спит, – говорил Афоня сам себе.

Потом он посмотрел на часы-ходики, как они идут. Часы шли долго и скучно: тик-так, тик-так, будто они баюкали деда, а сами тоже уморились и хотели уснуть.

– Проснись, дедушка, – просил Афоня. – Ты спишь?

– А? Нету, я не сплю, – ответил дедушка Тит с печки.

– Ты думаешь? – спрашивал Афоня.

– А? Я тут, Афоня, я тут.

– Ты думаешь там?

– А? Нету, я все обдумал, Афонюшка, я смолоду думал.

– Дедушка Тит, а ты все знаешь?

– Все, Афоня, я все знаю.

– А что это, дедушка?

– А чего тебе, Афонюшка?

– А что это все?

– А я уж позабыл, Афоня.

– Проснись, дедушка, скажи мне про все!

– А? – произнес дедушка Тит.

– Дедушка Тит! Дедушка Тит! – звал Афоня. – Ты вспомни!

Но дед уже умолк, он опять уснул в покое на русской печи.

Афоня тогда сам залез на печь к дедушке и начал будить его, чтобы он проснулся. А дед спал и только шептал тихо во сне неслышные слова. Афоня уморился его будить и сам уснул возле деда, прильнув к его доброй знакомой груди, пахнувшей теплой землею.

Очнувшись от сна, Афоня увидел, что дед глядит глазами и не спит.

– Вставай, дедушка, – сказал Афоня. А дед опять закрыл глаза и уснул.

Афоня подумал, что дед тогда не спит, когда он спит; и он захотел никогда не спать, чтобы подкараулить деда, когда он совсем проснется.

И Афоня стал ожидать. Часы-ходики тикали, и колесики их поскрипывали и напевали, баюкая деда.

Афоня тогда слез с печи и остановил маятник у часов. В избе стало тихо. Слышно стало, как отбивает косу косарь за рекой и тонко звенит мошка под потолком.

Дедушка Тит очнулся и спросил:

– Ты чего, Афоня? Что-то шумно так стало? Это ты шумел?

– А ты не спи! – сказал Афоня. – Ты скажи мне про все! А то ты спишь и спишь, а потом