Золотой мальчик - Екатерина Сергеевна Манойло
От берега до развалин было метров пятьсот. Пожарная часть сгорела через полгода после того, как ее построили, – смешно. Витька знал, что дело это давнее, и все-таки земля как-то слишком жадно вбирала в себя обугленные останки. Издалека руины походили на полуразложившийся червивый гриб, заросший травой и кустами стланика. Сашка, видимо, успела поднырнуть за эту живую изгородь. Скакать по гальке размером с кулак было неудобно, Витя все-таки напялил кеды, завязал узлы.
– Сашка, выходи! Здесь опасно, – заорал он в глухую, словно ночную, темноту. – Сашка, ты тут?
Внезапно в спину Витьки будто выстрелили холодом. Поежившись, он все-таки раздвинул кусты и шагнул внутрь. Плотную тишину нарушил какой-то неестественный смешок. Вот ведь маленькая дрянь!
Больше всего на свете ему сейчас хотелось оказаться дома перед телевизором и смотреть, как черепашки-ниндзя дерутся со Шреддером. Если честно, он был напуган до смерти. Даже пожалел, что опередил Ухханчика. Внутри бревна торчали из сорняков, точно там притаились черные крокодилы. От крыши почти ничего не осталось, здесь было светлее, чем казалось снаружи. Наступившие зыбкие сумерки продержатся до утра. На полу Витя заметил что-то темно-красное, цветом напомнившее подклад мантии, в которой географ когда-то выступал на сцене… Сердце выбивало барабанную дробь. Наклонился, смахнул землю, прочитал на картонке: «Комсомольская путевка». Надо будет передать находку в музей «Память Колымы», там такое любят.
Витя пошарил взглядом по бурьяну и мусору: в кучу свалены детские сапоги, больше десятка пар. Откуда они здесь? Может, пионеры играли в зарницу или с ними проводились учения по пожарной безопасности? Зачесалась нога, Витя прихлопнул комара – и еще одного, и еще. Вдоль стены разрослись плети дикой малины. Сюда ведь может и медведь захаживать…
Из сумрака послышалось тихое поскуливание.
– Сашка-а-а, – потрясенно протянул Витя и бессильно уронил руки.
Сашка висела в воздухе. Будто кошка, которую схватили за шкирку. Она не кричала – так умеют молчать дети, которых поколачивали дома. На шее ее болтался, как маятник, злополучный самородок. Рука, державшая Сашку за жилетку так легко, будто она ничего не весила, принадлежала географу.
– Альберт Эдуардович, что вы делаете? – Витя сам не узнал своего голоса.
– Ну наконец-то, – прохрипел географ, растянув в ухмылке толстые фиолетовые губы.
Витя невольно попятился. Роста в географе было не меньше трех метров. Его желтые глаза показались Вите совсем не человеческими. Из-под широкого плаща – Витька не поверил своим глазам – торчали голые козлиные ноги, поросшие черной шерстью. Каждое копыто было размером с кастрюлю.
– Отпустите ее!
Витя судорожно сжал кулаки, но тут же испугался, что географ поступит как плохие парни в кино и вправду выпустит Сашку, болтавшуюся высоко над бурьяном. А она же хлипкая, упадет – переломает свои тонкие ножки… Витя поднял руки ладонями вперед, мол, сдаюсь.
– Допустим, я это сделаю, – негнущимися пальцами свободной руки географ почесал бугристую щеку. – А что получу взамен?
– Все! – не раздумывая выпалил Витька, но тут же осекся, вдруг детопожиратель не понимает, что он это сгоряча ляпнул.
Географ молчал. С Сашкой на вытянутой руке он был похож на фокусника, который только что вытащил из шляпы поджавшего уши кролика. Какие еще трюки у него в запасе? Витьке кажется или действительно нахлынул холод? Бурьян засеребрился инеем, все насекомые исчезли, изо рта вместе с дыханием вырывались мутные облачка, как в мороз зимой. А где же Ухханчик? Хоть бы догадался побежать за помощью.
– Я всегда держу свое слово, а ты? – Ухмыльнувшись, козлоногий взглянул на Сашку так, будто ему жалко было с ней расставаться. – Что ж, пацан, будешь теперь искать золото только для меня.
«А слово-то я дал не добровольно», – подумал Витька. Как сказала бы Сашка, «нещитово». Но сейчас он был готов обещать географу все что угодно. Лишь бы тот отпустил девчонку. Но язык не слушался. Рот Вити будто наполнился гнилым луком: ни проглотить, ни выплюнуть. Не будь Сашка смертельно напугана – а Витька видел, что от страха она еле дышит, – она бы пошутила как-нибудь про словонедержание! Когда они выберутся, если выберутся, девчонка, конечно, придумает Вите новое прозвище…
За спиной какое-то движение.
– Море бед ты принес этой земле, детопожиратель, – не своим, гортанным голосом произнес Ухханчик.
Как ни странно, географ изменился в лице, не испугался, конечно, но будто узнал кого-то в якутенке. Медленно, не сводя глаз с Ухханчика, опустил Сашку на землю. Под ее ногами хрустнул мусор. Шуркнула бисерная нашивка на жилете. Сашка встала тверже, утихомирился самородок на цепочке. Глаза Сашки мерцали безумием, на миг даже показалось, что смотрит она точно как мать-циркачка.
Вдруг Сашка ощерилась, показала зубки, но не географу – тот на нее даже не смотрел, – а Вите, мол, зацени, что я придумала. Крутнулась на месте, подпрыгнула и впилась в запястье географа, как щенок запускает зудящие клыки в игрушку-пищалку. Географ заблеял, сверкнул желтыми глазищами, схватил второй рукой Сашку за волосы, попытался оторвать от себя. Сашкины глазенки сделались раскосыми, наполнились слезами, но она терпела, как воин, и не ослабляла хватку. По ее подбородку и тонкой шейке текла черная кровь, впитываясь в сарафан. Витька вдруг вспомнил, как дядя Леша крутанул и оторвал головенку трепыхнувшейся курице. Что стоит географу сделать то же самое с Сашкой?
Первый камень полетел от Ухханчика, и Витя наконец будто проснулся, сплюнул гниль, заорал: «Отпусти!» – и, подобрав булыжник, швырнул его в географа, правда, в отличие от друга, промазал. А вот Ухханчик попал дьяволу по локтю, отчего тот дернулся и зашипел. Витя нашарил в углях камень потяжелее, с острыми краями, прицелился в чудовищный набухший лоб…
Будто в болезненном сне, трехметровое существо, бывшее когда-то учителем, присело на козьих ногах, точно приготовилось к прыжку. Витя все хватал и швырял камни, но не чувствовал их тяжести, как это и бывает в кошмаре: мягкие, будто глина, они летят в желтоглазого, но не причиняют ему никакого вреда.
Сердце бешено колотится, ему вторит какой-то другой глухой и утробный стук. В руках Ухханчика откуда-то появился бубен. И сам Ухханчик странно переменился: стал выше ростом, возмужал в плечах, на круглом блинчике-лице обозначились скулы, на подбородке выросла нежная молодая борода. Ему что, лет двадцать? На Ухханчике парка из кусков кожи, сшитых сухожилиями, на поясе болтаются то ли птичьи скелеты, то ли какие-то ветки, на бисерном нагруднике тот же узор, что на Сашкиной жилетке. Ухханчик медленно колотит в бубен темной ладонью, кружит в зверином танце, разноцветные ленты, пришитые к парке, взлетают и опадают. Ухханчик рычит горлом какую-то доисторическую песню. Крадется к географу как волк, скачет саранчой. Звук такой, будто выкручивают кишки и скребут ножом по позвоночнику. Вдруг Ухханчик-шаманчик выхватывает из бурьяна какой-то зазубренный жезл и, защищаясь бубном как щитом, подскакивает к детопожирателю. Вонзает железяку прямо ему в брюхо. По рифленым ребрам шаманского оружия течет чернота. Географ воет и с размаху бьет рукой, в которую Сашка вцепилась зубами, об уцелевший кусок стены. Раздается страшный стук, горелые бревна сухо трескаются. От этого звука Витя словно вернулся в реальность, сморгнув видение.
Сашка отлетела в малинник. А географ, согнувшись, пытался выдрать зазубренную железину. Черная кровь хлестала и воняла. Холод отступал, но задул ветер, точно сами сопки расступились, не жалея больше поселок. Земля дрогнула, точно собиралась прямо сейчас всосать эти руины, хлам и человеческих детей.
Ухханчика, снова ставшего собой, колотила крупная дрожь. Витя подбежал к Сашке, убедился, что на ней нет открытых ран. Вдвоем с Ухханчиком они забросили себе на плечи девчоночьи ручки-ниточки и поволокли Сашку подальше от географа, который уже отшвырнул арматурину и сделал к ускользающей добыче первый нетвердый шаг. Сашка была в сознании, она громко дышала носом и все сплевывала, сплевывала
