Луша - Карина Кокрэлл-Ферре

И вот она, взрослая замужняя женщина пятьдесят шестого размера, повариха столовой номер восемь, продолжала думать о несбыточном, как обритая детдомовская Танька Пятнышко.

А еще где-то услышала она выражение, которое показалось правильным: «провал в памяти». Это и был провал, с рваными краями и осыпающейся землей, в который она сорвалась и бесконечно падала вниз, никогда не достигая ни дна, ни света.

Шли зимние месяцы, весенние, летние. Ей явно давали передышку, и она успокоилась: начало казаться, что наваждение кончилось. А ребеночка, конечно, ей хотелось, если бы она была как все.

Но вот однажды в июле внезапно опять оглушила ее проклятая ночь, когда Танька опять бежала в валенках на босу ногу. Бежала под ледяными звездами по тропке в глубоком снегу, и опять чувствовала, как душит ее морозная удавка, и слышала отчаянную колотьбу в дверь и отчаянный детский крик, в каждом звуке которого ужас осознания смерти. И умоляющий, жалкий, затихающий вой: «Откройте! Помогите!»

Проснулась, разбуженная: Николай тряс за плечи: «Тань, да что ж ты орешь-то так опять? Всех перебудишь. Мне на работу чуть свет».

Она села на кровати, огорошенная. Потом, зажав рот, бросилась в уборную, но там было занято, так что ее вывернуло наизнанку прямо в коридоре, под чьей-то цинковой ванной, подвешенной на гигантском гвозде.

И еще, и еще.

Подумали, отравление, скорую вызвали. Месячные-то приходили как обычно. Пожилая докторша потыкала ей живот, пожала плечами и выписала направление в женскую консультацию.

Там подтвердилось. Беременная Татьяна заметалась, как зверек в захлопнувшемся капкане. После того как сказала об этом Николаю, оставалось принять неизбежное.

Коля от великой радости закатил в общаге пир: «столичная», селедка, колбаса, шпроты. Комаровы маслят своих маринованных натащили.

Все поздравляли. Татьяна сидела невестой, напряженно улыбаясь, а пригубив водки, сорвалась с места и под общий смех понеслась в санузел. Даже водочный запах перестала переносить.

Таня запрещала себе думать о будущем ребенке, совершенно уверенная, что все это подстроено ими, чтобы сделать ее совсем беззащитной, уязвимой и потом неожиданно ударить по самому больному и все отнять.

Ей казалось, что это ее расплата разрасталась сейчас, своевольно шевелясь, кувыркаясь, выпячивая и натягивая ее живот изнутри.

Не думать. Когда родится, просто делать всю материнскую работу, но не привязываться, не сюсюкать, не брать на руки и не чмокать, как соседки.

Им с Колей сказочно повезло. Перед самыми ее родами они переехали в совершенно отдельную двухкомнатную квартиру в заводском доме на Красных Работниц, которой так яростно добивался Николай, обивая все эти годы пороги заводской администрации, и добился: как фрезеровщика высшего разряда его ценили.

У Речных теперь все было свое: санузел, коридор, кухня, и береза под окном, во дворе с точно таким же домом напротив, мусорными баками, детскими качелями и столом доминошников.

— Ну вот, Танюха, наступил у нас с тобой коммунизм в отдельно взятой, каждому по потребности! Свои хоромы.

Вскоре радость растворилась, и они оба не признавались друг другу, что все это свое, отдельное, непривычно молчаливое казалось неправильным, вызывало тревогу у них, привыкших к «общему житию»: коммунальным кухням и «приемам пищи» по расписанию за длинными общими столами. И росло тревожное предчувствие, что попали куда-то не туда, захватили чужое место, что за это жизнь потребует плату, а какую — неизвестно.

Их новый дом был от прежней общаги на другом конце города. Здесь никого из соседей поначалу они и не знали, и не видели — все на работе.

Фотографию Татьяна осторожно достала из-за подпоротой подкладки чемодана, когда Николай был на работе, и, нежно коснувшись лица «Майры», положила в жестянку «соль», которую задвинула под чугунную ванну, к самой стене, за трубы.

Николай все время работал сверхурочные, а Татьяна, несмотря на жестокую ежедневную рвоту, декрет не брала до последнего, чтобы не оставаться одной и с мыслями. В столовке мысли как-то счастливым образом отключались, поэтому в декрет вышла только тогда, когда передвигаться стала совсем как тяжелая зимняя гусыня, которую уже откормили к праздникам, но она пока об этом не знает. Да и тогда бы не пошла, но заведующая объявила во всеуслышание: «Это, Речная, рабочая кухня, а не родильный дом, возиться тут с тобой некому, вон уже живот опускается. Чтоб с завтрашнего дня тебя, подруга, здесь не было, оформляйся».

Город заворачивался кольцами очередей, с продовольствием становилось все труднее, но им и тут сказочно повезло. Товарки ее не оставляли по старой дружбе. Она разогревала бурые борщи и котлеты растекались мясным запахом на всю лестничную клетку: их приносил Николай из заводской столовки.

Во дворах жгли листву, и ей очень нравился этот горький запах, в котором были одновременно и обреченность осени, и предвкушение зимы.

Много спала. Радовало то, что перестала видеть сны и охватило оцепенение — ни мыслей, ни чувств. Так она и жила, как чуткое животное, прислушиваясь к незнакомым звукам снаружи и чужим движениям внутри.

Николай насчет выпивки строго предупредил на всякий пожарный случай: «Только дотронься до бутылки — живи потом с уродом сама». Да и доктор, по виду из каких-то степных народностей, тоже указала коротким мужским пальцем на жуткую стену в своем кабинете: «Алкогольные деформации плода».

В консультации сказали «узкий таз», «кесарево сечение».

— Это у тебя-то «узкий таз»? — недоумевал Николай.

Однако врачам откуда-то было ясно, что как все нормальные женщины она не родит. Нужна операция.

По вечерам, когда Николай приходил с работы, огромная, разбухшая Татьяна стояла у эмалированной газовой плиты на высоких ножках, где кипела кастрюля с борщом.

Как привык в детдоме, Николай подходил к плите и протягивал свою миску. Она привычно отмеряла ему половником борщ, и он с дымящейся миской шел на свое место за откидным кухонным столом, который смастерил сам.

А потом получили они напоминание.

Однажды Николай пришел с работы с пачкой журналов «Огонёк», перевязанных бечевкой.

— Ты посмотри, что у баков нашел, кто-то выкинул новые ж почти. И промокнуть не успели. Тебе принес. Почитаешь от скуки, если грамоту не забыла, — хохотнул.

Таня расстелила на откидном столе газеты, Николай разрезал бечевку. Стали перебирать стопку. Журналы оказались за разные годы.

Румяная девушка-сварщица высоко над строящимся городом; веселые лыжники — строители коммунизма; образцовая мать, читающая книгу дочерям в пионерских галстуках; мальчик, благоговейно трогающий боевые награды на груди у счастливого отца. И вдруг — портрет в траурной рамке. Мартовский номер, пятьдеят третий год. Как раз тогда, когда они с Танькой…

Товарищ Сталин — живее всех живых — улыбался из-под усов ласково-пристально: «Ну что, как вы