Луша - Карина Кокрэлл-Ферре

Таня вздрогнула и отступила, инстинктивно прикрыла огромный живот растопыренными пальцами. Николай прошептал:

— Совсем народ ополоумел, такое к мусорке выставить. Раньше бы за такое… сгноили бы за такое. И правильно бы сделали.

Таня внезапно разрыдалась в голос, не отнимая рук от живота, понимая, кем посылается ей этот знак.

Николай неожиданно рассвирепел, вскочил, сгреб журналы, но тут же остыл и опять уселся:

— Что ж нам теперь делать-то, а, Тань? Куда ж нам теперь это?

Потом стало не до того: начались схватки.

Здоровая девочка — 2 кг 400 г — была извлечена из Татьяны на следующую ночь, как раз перед рассветом, 27 октября 1959 года.

Пока Татьяна с еще безымянной новорожденной оставалась в больнице Николай решился. Он аккуратно связал бечевкой журналы (тот номер — самый последний снизу). Потом, оглядев ночной двор, как злоумышленник, бережно положил стопку там, где и взял. И пошел к подъезду, опустив плечи под ношей новой вины. Сверху с укором смотрели остывающие осенние созвездия.

С ума сходил от беспокойства, на напарников без толку орал в цеху, но ничего страшного, к счастью, не происходило. Танька и младенчик были здоровы, их готовили к выписке, да еще и премировали Николая холодильником «Орск» за перевыполнение.

И тогда он совсем осмелел и совершил еще одно рискованное деяние. Дочку решил назвать Лушей. Вернее, не решил, а имя возникло в голове как вспышка, на другой же день после Татьяниных родов, сразу по пробуждении. Никакого другого имени на ум не приходило. И родное крошечное личико как-то сразу с этим именем неразрывно и моментально срослось в его голове. Значит, так надо.

Татьяне тоже понравилось это осеннее имя, в нем слышался уютный шорох палых листьев: «Луша… Луша».

С девочкой своей Таня сроднилась тут же до комка в горле, как только отошла от наркоза. Полюбила всю — от крошечного носика до смешного рыжего пуха на хрупкой, как горячая скорлупка, головочке, о своей бесценной хрупкости не подозревающей, пахнущей родным и беззащитным.

«Лушенька…»

Мышеловка захлопнулась окончательно.

Николай, перед тем как забрать Таню с Лушей из больницы, съездил в малосемейку, к Комаровым, и привез от них низкую клеенчатую коляску с блестящими спицами на пружинных рессорах. Они давно обещали. Их-то младший, гайморитный Владик, уже пересел на трехколесный велосипед брата.

Валька надавала Николаю и пеленок, и чепчиков, пахнувших их старой общагой. Николай в этот момент почти пожалел, что так добивался отдельного жилья, усилившего их общее с Татьяной одиночество. Ну, ничего, вот отойдет Танька, глядишь, парня сообразим. Все устроится.

Предлагал Комаровым за коляску денег или хоть бутылку, но они от всего отказались.

— Ты что, нельзя: примета плохая. Погоди, совсем забыла, вот пустая голова, специально ж купила! — Валя сбегала на кухню, принесла новый веник и положила его в коляску, укрыв пеленками. — Так и вези, нельзя пустую коляску домой привозить. И на трамвае тоже нельзя. Пешком надо, но тихонько, сильно не качай: дитё плохие сны видеть будет, покоя вам не даст. А то вот у нас на хлебзаводе у одной был случай…

Так и вез Николай Валькин веник через весь город, километров пять-шесть, как дурак. Да еще и дождь полил. Мог бы, конечно, и на трамвае, но раз примета, рисковать нельзя, и он быстрым шагом шел мимо остановок, а трамваи грохотали мимо. Машины обдавали его на узком тротуаре грязными, унизительными волнами, доводя до бешенства: ему казалось, они специально. Вымок как собака, но это ладно, не сахарный. «Дочка у меня, дочка, Луша. Лукерья Николаевна» — ему нравилось повторять это про себя. Не зря прожил.

Под навесом подъезда, где он остановился на минутку прикурить, сзади радостным голосом кто-то попросил огоньку. Это был высокий, очень худой мужчина с жилистым лицом, в спортивной куртке, тапках и полосатых пижамных штанах. Он походил на спортивного тренера на пенсии. В руке с массивными часами держал пустое мусорное ведро.

— Ну что, товарищ папаша, день-то какой! — сказал мужчина, когда, пережидая особенно сильный приступ дождя, они вместе курили под навесом подъезда. — Опять мы впереди планеты всей! Сегодня в «Правде» видал, что мы сотворили? Слетали мы в космос и засняли обратную сторону Луны, вот как, папаша! Вон куда мы забрались прежде американцев! Теперь все, теперь, товарищ папаша, жить твоему мальцу при коммунизме!

«Тренер» слегка наклонился над коляской и увидел под намокшими пеленками новый желтый веник.

Первые недели после больницы для Татьяны слились в один бесконечный день. Плач ребенка, стирка пеленок, боль в кровоточащем шве, который напоминал о себе с каждым движением. Твердела и воспалялась все сильнее грудь, сколько ни сцеживала. Николай приходил вечером, ел и засыпал. Когда по ночам плакала Луша, он приноровился спать, накрыв голову подушкой.

Татьяна казалась себе простреленной бочкой, из многочисленных пробоин которой постоянно что-то болезненно и унизительно истекало, выдавливалось и сочилось.

Хорошо, что хоть сон, без сновидений, как смерть, давал от всего этого временное забытье.

Мир потерял четкость очертаний и отчетливость звуков, как бывает под водой. Чутко и остро воспринимала Татьяна только малейшие звуки, шедшие от коляски, в которой, за неимением кроватки, пока спала Луша.

Но однажды все же приснилось, что бежит она по мосту. Как в том фильме. Пронзительно воет сирена под черно-белым небом. Ее обгоняют люди, что-то кричат. Она потерялась, ищет «маму Майру», всем показывает ту фотографию: «Вы не видели мою маму? Это она». Но люди не обращают на нее никакого внимания, а несутся, подгоняемые паникой от какой-то непонятной и невидимой опасности. И вдруг кто-то зовет ее по имени. Откуда-то снизу. И, подбежав к каменным перилам моста, она видит их — «маму Майру» и отца с веслом — в лодке, как на фотографии, только река широкая, как море. Лодка — прямо под мостом. Они улыбаются и машут ей, зовут ее: «Прыгай! Тут невысоко».

И она, не колеблясь, замирая от предвкушения родных рук, прыгает!

Проснулась, как от удара об воду. У стены храпел Николай.

И тут же — стук в оконное стекло. Не иначе, ветер, и береза ударила голой веткой, словно костяшками пальцев. Да, ветер. Береза.

Татьяна не сразу поняла, спросонья, откуда взялся в комнате этот скрип пружин.

Он шел из угла, где стояла коляска. В коляске спала Луша.

Коляска качалась.

Качалась сильно, ритмично, сама собой, под монотонное вдохновенное пение: «…все выше, и выше, и выше стремим мы…»

Татьяна узнала бы этот голос из тысяч голосов. Пела Зоя.

По утреннему городу Татьяну везла в больницу воющая скорая. Мастит перерос