АУА - Юрий Иосифович Коваль
«Появился у него и ещё один ученик — Юрий Коваль. Это был породистый щенок, который стал впоследствии весьма густопсовым писателем…»
«У него были длинные ноги и телячьи ресницы…»
«Коваль был переимчив, как обезьяна…»
«Обладая даром легко проникать в чужую душу, он так же легко из неё уходил…»
«Своей яркой самородковой живописью Коваль и у нас пробудил желание живописать…»
Сейчас я эти фразы записал по памяти, они не верны дословно, но очень точны. Прочитавши такие фразы, написанные про меня старым другом, — я потрясся! Пару ночей я плакал и сотрясался от злобы, ненависти и чувства мести. Невесть какие жестокие ответы приходили в мою голову. Я сдержался и ничего злобного в ответ не написал. Проходил день за днём, и ночью, как бред, снова нападали на меня лемпортовские сравнения и оценки.
В полубреду начинал я что-то ему писать, и наутро выкидывал написанное. Наконец, в минуту слабости и полной боли я написал ему короткое письмо. Не помню сейчас точно, но начал вроде бы так: «Дорогой Володя! Ты обидел меня. Зачем так плохо написал про меня? Мы дружили много лет… я всегда считал тебя лучшим и т. д.»
Кончил я это письмо совсем слабыми словами:
«…плачу от горя и писать не могу…» Опять пошёл день за днём, ответа на письмо моё не было. Так и настал Новый Год. Раза два или три звонил я Силису. Рассказывал ему, он сокрушался вместе со мной, сокрушался, кто же так пишет о друзьях…
Витя Усков — бедняга — оказался меж двух огней — и меня любил и Лемпорта — и лучшего хотел… Наконец, после чудовищной встречи Нового Года, в безвоздушном, мёртвом пространстве я дозвонился Лемпорту.
— А, — сказал он, — это ты — густопсовый?
Кое-как, с каким-то непонятно кому нужным душевным трудом, стал я с ним разговаривать, и он укорял меня за моё «слабое» письмо. Зачем я только жаловался в письме, зачем я только обратил вниманье на страницу про меня, а не заметил высоких достоинств остальной его прозы?
— Я же написал про твою самородковую живопись… Чего тебе ещё надо? Ну, ладно, ладно, я всё зачеркну…
Вот 12-го я и поехал примиряться. Раз «зачеркнул» — чего мне ещё надо?
Был в мастерской Вадим — пробитая у бедолаги голова. Вадим Силис — старый и серьёзный друг. С него начался и «Недопёсок». Вадим работал тогда под Новгородом, на звероферме. Фамилия директора была Барков, я уж после заменил фамилией другого русского поэта. Вадим показал нам и Вишеру. С ним строили мы избушку на Долганихе, а потом на Вёлсе. В конце прошлого года его нашли в лесу с пробитой головой. В стороне валялся его мотоцикл, как что было — Вадим ничего не помнит.
Благостный был, благополучный вечер, но у меня на душе было всё время нехорошо, муторно и тяжко. Очень тяжело, неблагополучно начался для меня Новый Год, названье его «Год свиньи», я всё стараюсь облагородить, называю его для себя «Год Вепря» или уж на худой конец — «Год Кнура». Но не хочется быть ни свиньёй, ни кнуром, ни вепрем…
У Вади-то Чернышёва всегда дом — полная чаша. А мне, бездомному, здесь всегда хорошо. Всегда я принят, всегда обласкан, всегда — желанен. И верен мне всегда Вадим, и Алёна меня любит, я чувствую это, и чувствую, что они желают мне такого дома, такого же уюта, такой же ясной любви. Но, понимаю, не очень мне это дано, и кидаюсь всегда к Пыжу.
Всем сейчас ясно, что он близок к смерти. Стар Пыж, мудр, всё понимает, и греет меня простая некорыстная радость, что Пыж просто так меня любит. Как на Новый Год, я снова «лечил» Пыжа. Я водил раскрытыми руками над его телом — Пыж лежал на правом боку. В одном месте, под рёбрами, я чувствовал особый его жар. В этом месте сосредоточил я усилия, как бы вытягивал жар и стряхивал потом его с пальцев. Пыж-бедняга блаженствовал, а я его и словами успокаивал, говорил, что он — умница, что нет другой такой собаки на свете и не будет, говорил, что он — красавец. Пыжу это всё нравилось, хотя он оглох почти совсем и ослеп. Покойный В. А. Лифшиц называл Пыжа интеллигентом.
В Ялту, в Ялту, в Ялту. Уже конец января. До 24 февраля я — в Ялте. Мы увидели море и были снова поражены им. Линия горизонта была на море прервана, ослепительно, но чётко прервана, а под сияньем лежало на волнах чёрное пятно. Не сразу сообразили мы, что пятно это — тень от облака.
«Монохроники» — это оказался удивительно ёмкий, совершенно неожиданный жанр. Оказывается, я могу и сегодня работать и о прошлом вспоминать. И я приехал в Ялту, чтоб обострить эти воспоминанья.
Дом творчества писателей, как обычно, полон шахтёров. Не знали Тургенев с Аксаковым, основывая Литфонд, чем кончится это основание. Бездарное руководство продаёт путёвки людям из Донбасса, чтоб окупить свои пустяковые затраты. О писателях думать Литфонду неохота. Шахтёрам-беднягам делать здесь нечего. Ни тебе танцев, ни баяна, играют в бутылочку в номерах. Кто-то из правления Литфонда думает, что вселение шахтёров в Дом творчества приблизит писателя к народу. Но ни хрена никого это ни к чему не приближает. Чудаки-шахтёры думают, что писателей хотя бы кормят получше, и заглядывают в писательские тарелки. К их удивлению, кормят одинаково хреново.
Прогулка по набережной, без всякого сомненья, — всегда любопытна. Вот курортные молодцы шастают взад-вперёд, глазами излавливая девиц. Да не много ныне на свете девиц — так, не поймёшь чего шандалит по набережной — и недоростки, и переростки, и откровенно поблекшие бляди.
Их очень много здесь зимой. Видно, как ходят они — особой ожидательной походкой, как ожидательно стоят.
Юлик Ким прислал мне письмо, в котором есть такие строчки:
«Мой дорогой! Прими от меня, пожалуйста, поздравления с такой красивой датой. Как будто ты отличный ученик: 4 и 5…
…Дашкевич (композитор) сказал: „Какая свежая проза“. Он прочёл залпом, с удовольствием, и все комплименты свёл к многократному повторению указанной фразы, и на мой вопрос —
