Мальчик с чёрным петухом - Штефани фор Шульте

Тут они немного помолчали и снова согнули собранную колоду карт.

– Если бы эта игра шла по-честному, Франци уже давно была бы моя, – пробурчал наконец Хеннинг. – Но эти собачьи хвосты здесь так мухлюют, как будто тузы растут у них из ушей.

– Кто мухлюет? – спросил Зайдель.

– И кто здесь собачий хвост? – спросил Заттлер.

И тут все они вцепились друг другу в волосы.

Уместно было бы задаться вопросом, как давно это здесь продолжалось. Уже годы или всего лишь недели они играли здесь на Франци, но каждая партия заканчивалась дракой, поэтому результат не достигался никогда, и все трое так и оставались в проигрыше – в полном соответствии с тем, что они всегда и представляли собой в глазах Мартина и художника.

Удар кулаком в переносицу, отвратительный жуткий хруст, Заттлер вскрикнул, кровь брызнула ему на руки и на рубашку.

– Ну и круто у вас получается, – сказал художник. – А где же, собственно, сама Франци?

– Она в церкви, – прохрипел Зайдель, пытаясь вырваться из хватки Заттлера.

Мартин тут же повернулся и направился к церкви. Но немедленно вскочил и Хеннинг. Тут же и Заттлер выпустил Зайделя, который тоже побежал догонять остальных. Отталкивая друг друга, они пробежали мимо Мартина и пытались одновременно втиснуться в богоугодно скромную дверцу.

Внутри было затхло и темно. И запущенно. Ветром наметённую листву никто отсюда никогда не выметал. Берёзовая пыльца ещё с весны налипла на скамьи и спинки.

Тот непостижимый холод, какой постоянно жил в каменной кладке и будил у Мартина воспоминания всего его существования, как будто камням было что ему рассказать. И сюда же добавлялись и те его воспоминания, которые, собственно, не могли выйти из затворов памяти, потому что он тогда был слишком мал.

Как его крестили в этой церкви. Наскоро и скромно, но люди, которые несли его, улыбались. Жёсткие, натруженные руки матери. Но тёплые, несмотря на это. А вечерами её длинные волосы: они касались его лица, когда она пыталась расчесать их, одновременно кормя младенца грудью. То было счастье. Бормотание отца, чтобы его успокоить. Потому что он плакал. Он так много плакал, как будто мог провидеть свою судьбу и уже потому был безутешен. Оплакивал того мальчика, каким он станет только потом. Мальчика, чьи ступни будут все в волдырях, а тело всё в ранах. В то время как сам ещё был грудничком, невредимым и мягким. Совсем новеньким и чистым во всей неразберихе тесной хижины, где переругивались и смеялись, где иногда дымился суп, а в другие дни опять было голодно. В этой хижине его таскали на руках и целовали братья и сёстры. А плакать он перестал только тогда, когда мать веником отгоняла от кур обнаглевшую лису и для этого положила младенца на землю, среди песка и разбросанных зёрнышек, где его и нашёл петух.

Петух гордо расхаживал вокруг младенца, они рассматривали друг друга, и в этот момент его плач прекратился, и с этого момента Мартин больше ни разу не вякнул и не вскрикнул. Его глаза теперь стали полны любопытства, большие и красивые. Всё в них теперь успокоилось. Они постоянно были устремлены на чёрную птицу. И чёрная птица, в свою очередь, теперь смотрела только на ребёнка и не находила себе места, если не была при нём. Теперь они стали неразлучны и очень дружны между собой. И отец пожал плечами. Ну и что, что при мальчике петух и что люди судачат. Ребёнок счастлив – и ладно. Так тому и быть.

Мартин прижал к себе петуха. Верного друга и спутника своего. Воспоминания снова поблекли, потому что в церкви сидела на скамье одинокая фигурка и смотрела на алтарную роспись, которую так невзлюбили деревенские жители. Только Франциска её любила. Картину, на которой мягкое выражение лица Мартина так красило Распятого. Именно она там и сидела на первом ряду, Франциска.

Заслышав давку в дверях, она обернулась, не испугавшись троих мужчин, которые играли на неё в карты так, как будто она была вещью и не имела права возражать. Потом она увидела мальчика, и лицо её просияло. Этот свет был чистая любовь.

Она бы так и бросилась ему навстречу. Но она знала, что у них ещё будет время обнять друг друга. Вся оставшаяся жизнь у них будет для этого. Она сразу оценила всё положение вещей. Оно всегда было тут одно и то же. Это вечное хождение туда и сюда всякий раз, когда она приходила в церковь, этот вечный спор из-за того, что трое чокнутых не пролезают вместе в богоугодно скромную дверь.

А эти трое были в полном отчаянии. Что, этот Мартин, которого и след давно простыл в деревне, разве он не знает порядка? Если быть честными, они бы предпочли те прежние церковные двери, широкие. Но тогда опять встаёт ребром вопрос о потерянном ключе. И опять гаданье, допустимо ли насилие над дверью, которая в принципе всё равно ведь утратила своё освящение, когда в неё встраивали вторую дверь.

– А где же Ханзен? – спросил Мартин. Очень спокойно об этом спросил.

Мужчины переглянулись и напряглись в усилии вспомнить.

– Ну, сумасшедший Ханзен, – подсказал Мартин. – Тот Ханзен, что всё время играл на органе.

– А, да он умер, – гласил ответ.

– Жалко, – сказал Мартин. – И как его похоронили?

– Ну как, лёжа похоронили, а как ещё?

– Нет, – сказал Мартин. – В какой одежде? Одели его в саван? Или оставили в чём был?

Эта вечная неизменная кацавейка Ханзена. Коричневая, с обтрёпанным подгибом.

Мужчины опять переглянулись.

– Савана у него не нашлось. Да и откуда ему взяться? У него же не было жены, чтобы сшила. С таким-то скворечником вместо головы какая может быть жена.

– Удивительно, как вы-то смогли обзавестись жёнами, – сказала Франци. И Мартин посмотрел на неё с любовью.

Не ладились тут дела, совсем деревня захирела, пошла псу под хвост. Не было тут больше ни священника, ни похоронщика, отчего все важные решения и принимали Хеннинг, Зайдель и Заттлер, что и доведёт деревню окончательно до ручки, в этом можно было не сомневаться. Ведь эти трое, крайне ограниченные по причине своего тщеславия, были ещё и подлые самодуры с убогим рассудком. Оттого и погребениям учёта не велось, все полагались на свои воспоминания, поэтому чаще всего забывалось то одно, то другое. Можно считать, что покойникам сильно везло, если для них находили гробы. Во всяком случае Ханзен-то был похоронен в своей кацавейке. Ага.

– Хорошо, – сказал Мартин. – Тогда вам придётся