Циньен - Александр Юрьевич Сегень

— Простите, Борис Николаевич, — произнесла генеральша заплаканным голосом, будто у нее был сильный насморк, — но кого вы намерены ловить в первую очередь? Вашу невесту или самовольного попа?

— Мою невесту... — злобно произнес Трубецкой. — Простите меня, Маргарита Петровна, но мне кажется, вы слишком дурно воспитали свою дочь. Если она способна так зверски оскорбить русского офицера. Согласиться стать его женою, а самой в тот же вечер бежать к какому-то проныре-китайцу. Тайно венчаться с ним. Тайно и незаконно!

— Позвольте, полковник, — вмешался генерал Донской. — Я не позволю обижать свою супругу. Мы воспитывали нашу дочь в самых лучших правилах, в любви к Родине и монархии. В то время как вы и такие, как ваш любимый Брусилов, ликовали при свержении государя императора. И где теперь ваш Брусилов? Служит большевикам! Троцкому! Хорош генерал в услужении у еврея-лавочника!

— Александр... — тихо пресекла гневную тираду мужа Маргарита Петровна.

— Да-с... — осекся Донской, видя, как смертельно побледнел обманутый жених. — Простите, Борис Николаевич. Я погорячился. И давайте мы все не будем горячиться, а подумаем, как нам быть.

— Я намерен отыскать беглянку и вернуть ее к родителям, — отчеканил боевой полковник.

— Да-с, да-с... — пробормотал генерал. — Отыскать. Только если она и впрямь обвенчалась с этим прохвостом, то как же...

— Найдите ее, Борис! — воскликнула генеральша. — Так не должно быть. Мы убедим ее, что венчание без ведома родителей было незаконным.

— Позвольте мне дочитать письмо?

И Трубецкой сел дочитывать:

«...и русский священник обвенчал нас. Теперь я — жена православного китайца. Но буду носить его китайскую фамилию. При этом мы будем православными. В отношении моего содержания вы не должны беспокоиться. Муж обеспечит меня самым необходимым. Без роскоши, но и не бедствуя.

Главное же, что я не буду больше жить в атмосфере всеобщего поражения, где проклинают победителей. Но ведь победителей, как вы сами знаете, не судят. Мне и вовсе хотелось бы вернуться в Россию, но я понимаю, как это опасно, и не намерена осуществить эту мечту. Сейчас мы отправляемся в один из городов Китая, где живут родители моего мужа. Возможно, у нас будет собственный ресторан и гостиница, что будет давать хорошие средства к существованию.

Видеться с вами, мои дорогие и любимые папа и мама, я пока не смогу, ибо не уверена, что вы не захотите взять меня в плен. Когда представится возможность, я постараюсь неожиданно повидаться с вами, поскольку буду конечно же сильно скучать по вам. С тем и прощаюсь. Простите меня! Ваша любящая дочь Ли».

Трубецкой дочитал письмо, откланялся и пошел из квартиры, где происходил этот горестный разговор и это невеселое для него чтение. Закрыв за собой дверь, он услышал голос Донского:

— Незаконным... Законным!

— Паркетный генерал, а туда же! — проскрипел зубами Борис Николаевич.

В тот же вечер в клубе «Ночная красавица» он сидел, слушал пение прекрасной Лули и горестно напивался. Она пела по-китайски о том, как стая журавлей летела с севера на юг и попала в морозное небо, один за другим журавли падали замертво на землю, и лишь один из них добрался живым до теплых краев, потому что лишь ему одному уготовано было встретить свою любовь — изящную журавлиху.

Певица смотрела на этого странного человека, который так нагло преследовал ее, за что получил три дня назад звонкую пощечину. Но теперь он не пялился на нее нахальным взором, полным вожделения. Его глаза были полны горя и безнадежности, и она посылала в его сторону свои песни, чтобы согреть несчастного.

Лули впервые отметила, как изысканно смотрится его серебряная седина на висках. И когда она сошла со сцены, чтобы отправиться в свою комнату выпить чаю и передохнуть, он не встал ей навстречу со своими приставаниями, а продолжал сидеть как каменный и пить коньяк. Испив чаю и отдохнув, Лули пошла снова петь и, идя в сторону сцены, на секунду склонилась к плечу этого русского офицера и шепнула ему:

— Если хотите, можете меня сегодня проводить до дома.

* * *

Голос Лули. От него не так просто было избавиться. Он часто звучал в голове у Ронга, хотя он всецело отдался во власть любви к своей молодой русской жене. Вот и сейчас, когда они с нею плыли по каналам прекрасного Ситана, называемого китайской Венецией, Ронг, глядя на воду, думал о Лули, простила ли она его за то, что он так внезапно избавился от нее. Ему было жаль эту женщину. Но не мог же он ради нее отказаться от любви всей своей жизни!

А Ли сидела в лодке, смотрела на своего статного и красивого мужа и с грустью думала о Трубецком. Ей было жаль его, жег стыд, что она так подло его обманула. Но не могла же она из жалости к этому в общем-то достойному человеку отречься от любви всей своей жизни!

По каналам Ситана плавали лодки, рыбаки ловили рыбу, велосипедисты переезжали через мосты, женщины стирали белье, сидя на ступенях у воды, на набережной двое мужчин играли в шахматы, а рядом с ними художник Яочуан, знакомый отца Ронга, рисовал мужчину и женщину, сидящих в лодке. Всюду царила спокойная, размеренная жизнь. Ронг весело потрошил рыболовную сеть, из которой на дно лодки падали только что выловленные рыбы. Ли смеялась при виде такого улова. За те две недели, что прошли со дня их бегства из Шанхая в Ситан, юные муж и жена успели немного выучить она — китайский, он — русский, и теперь их разговор являл собою причудливую смесь китайского, русского и французского.

— Мне больше всего нравится имя Аи — любовь, — сказала Ли. — Если мы назовем так нашу девочку, она будет хранительницей нашей любви.

— А если родится мальчик, то пусть будет Джеминг! — сказал Ронг.

— Революция? Ну что же, если тебе так нравится, чтобы твоего сына звали Революция...

— Но если ты против...

— Мне больше нравится Джианджи — красивый и выдающийся.

— Конфуций говорил, что внешне красивые мужчины редко бывают добродетельными.

— Но ведь ты у меня очень красивый!

Они подплыли к берегу, Ронг привязал лодку, высадил на берег Ли, забрал свой улов. Тут к ним подошел со своим рисунком художник.

— Яочуан! Ты опять