Эхо наших жизней - Фейт Гарднер
Мы вспоминаем о школе, о том, кто чем занимается, и вскоре разговор возвращается к Джошуа Ли. Я забираю у Зои бутылку вина и быстро выпиваю еще, оглядываясь по сторонам в поисках Антонио, который все еще играет в покер на другом конце двора под навесом с розоволосой девушкой, которая пронзительно смеется над каждым словом. Я слышу ее отсюда, но не могу поймать взгляд Антонио, чтобы он спас меня, сменив тему. Сначала Зои восхищается моей мамой, какая она крутая и как Зои хочет взять у нее интервью, потом подплывает доставщик пиццы. Зои отвлекается и начинает рассказывать ему историю со стрельбой, во всех подробностях а также о том, что моя мама теперь почти знаменитость. Я сижу все это время с легкой улыбкой, наблюдая, как бледно-голубая вода бассейна бликует, словно стекло, от навесных фонарей и звезд, которые кажутся дешевой имитацией. Я киваю и продолжаю пить, когда Адриан вступают в разговор, вслух задаваясь вопросом, не являются ли все эти перестрелки отвлекающим маневром СМИ в интересах сильных мира сего, а Зои начинает спорить, что все это бредовая теория заговора. Адриан утверждают, что освещение их в СМИ и повышенное внимание активистов к этим инцидентам на самом деле даже потенциально вредно («Ты уж прости», – говорят они мне, кладя ладонь на мою руку, и я понимаю, что они намекают, будто моя мама – часть проблемы), и что они увековечивают убийства-подражания, и это превращается в бесконечный порочный круг. Зои кричит в ответ что-то о том, что патриархату необходимо напоминать о жертвах-героинях вроде моей мамы, а Адриан говорят что-то о ложных флагах – не то чтобы они в это верили, но что, если на самом деле недавняя стрельба в школе произошла как раз в тот момент, когда разразился скандал с президентом, а всеобщее здравоохранение получило огромный удар в судах, и для тех, кто наверху, очень удобно, чтобы мы стреляли друг в друга и злились из-за этого, вместо того чтобы обращать внимание на тех, кто устанавливает правила. Я приканчиваю вино, оглядываюсь по сторонам и понимаю, что, кажется, перепила. Я наконец открываю рот:
– Вы оба говорите так уверенно, так аргументированно, но на самом деле не говорите ничего.
Воцаряется тишина. Кажется, Дурик и доставщик пиццы давно ушли. Я поднимаю глаза на веранду, но стеклянный столик Антонио пуст. Я слышу смех и звуки фильма внутри дома. Я сижу между Зои, дрожащей в своей шубке и капающей водой, и Адрианом, наши ноги в воде.
– Это ты ничего не говоришь, – подает голос Зои. – Я думала, что ты совсем упилась.
– Пыталась, – говорю я.
Деревья не в фокусе. Слова словно застыли у меня во рту.
– Не хочу это слушать, – говорю я. – Вы оба неправы, и вы оба правы. Зои, моя мама не героиня, в этом весь смысл ее деятельности, вернее, крестового похода. – Я рыгаю. Я должна извиниться, но не делаю этого. – Адриан, что, черт возьми, с вами не так? Какие еще ложные флаги? Я была в том сраном магазине, и внутри были мои мама и сестра!
– Мы не имели в виду, что это был ложный флаг!
– Тот факт, что вы вообще говорите нечто подобное, это… это шок для меня. Это ужасно тупо, Адриан. И звучите вы тупо. Вот такие разговоры – об увековечивании – и приводят к тому, что люди не верят в реальность. А если мы не сможем договориться о том, что такое реальность, цивилизация рухнет.
– Боже, Бетти, ты совсем напилась, да? – спрашивает Зои.
– Она точно пьяна, – соглашаются Адриан. – Мы видели ее пьяной только единожды – и она была такой же.
– Вот-вот, – кивает Зои. – Вся такая логичная и аргументированная.
Они говорят обо мне так, будто меня здесь нет. Я встаю под навесными фонарями и шумящим от ветра дубом и иду так прямо, как только могу. Я прохожу через открытую стеклянную дверь, мимо людей, которые смотрят мультфильмы и едят тесто для печенья. Я пьяна, и тело завладело контролем над разумом. Я спускаюсь по лестнице в теплый подвал, заставленный коробками с вещами и удобной не подходящей друг к другу мебелью. Антонио здесь, на диване, спит в обнимку с огромным псом под афганским пальто. Я снимаю его очки и кладу на стол. Забираюсь на другую сторону дивана, сворачиваюсь калачиком рядом с ним и собакой и пытаюсь не блевануть, пока мир кружится.
Глава 32
В детстве я плакала каждое новогоднее утро. Праздничное веселье стихало, небо серебрилось, мама снова запихивала маленькую розовую елку и рождественские чулки в шкаф. В первую неделю января в воздухе витала скорбь – коричневые, иссохшие, голые елки, будто трупы, появлялись на обочинах, мусорные баки были переполнены лентами и скомканными обертками. Холод щекотал мне щеки по утрам по дороге в школу, а солнце хитро пряталось в облаках.
Наша начальная школа представляла собой двухэтажное здание, украшенное красочными граффити, а вокруг него был съедобный сад. По утрам мы с Джой ходили в школу вместе. Помню, однажды мы шаркали вдоль ограды с внешней стороны. Там, внутри, наши одноклассники играли на асфальте; стучали баскетбольные мячи и скакалки, вдалеке слышались свист, смех и крики. Мы остановились, глядя сквозь ограду. Тогда Джой была уже на дюйм выше меня, волосы заплетены в две аккуратные косички. Она еще не любила черное и обожала радугу. Она носила с собой йо-йо и показывала с ним трюки.
– Хотела бы я, чтобы школы не было, – сказала я.
– А что бы ты тогда делала?
– Сидела бы дома весь день. Шила. – Мне тогда только подарили первый швейный набор, и я научилась шить вручную. Сначала я шила юбки – они были уродливые, но я все равно носила их в школу.
– Дома стало бы ужасно скучно, если ты бы все время там торчала, – сказала она.
– Нет, неправда.
– Ты бы никогда не видела своих друзей.
– Но я бы видела тебя и маму. Я бы не была одна.
– Ты ведешь себя так каждый год. Кажется, у тебя фобия. – Она улыбнулась и поправила очки на моем лице. – Здесь в январе холоднее всего в году. Но знаешь ли ты, что в южном полушарии сейчас самое жаркое время года? Где-то там люди потеют, и им так душно, что у
