Письма с острова - Татьяна Борисовна Бонч-Осмоловская
То было давнее дикое время, когда мы с высохшими кружились в совместном танце, страшно сказать, на сухой земле. Тетушки поют, она не была столь сухой в давние времена.
То было время до разделения нитей. Время затяжных эпидемий, рутинно, без трепета, сменявших одна другую. Каждая уполовинивала население, но была уже слишком привычной и неизбежной, чтобы тратить на нее и без того скудные слезы. Это было время кровавых войн, развязываемых то сбрендившими от очередного вируса военными, то гражданскими, очумевшими от голода, бросавшимися из разгромленных городов в селения по соседству захватить брошенные дома, раздирать и пожирать тела мертвых. Ходили слухи о ящерах, выползающих из болот, но кто знает, к чему те стремились и чего достигали. Чужое сознание потемки. Насколько уменьшилось население планеты в результате войн, уже никто не считал. Земля застыла в предсмертном ступоре, содрогаясь от прокатывающихся по ней катаклизмов. Ибо то было и время стихийных бедствий, от схода ледников и альпийских горных обвалов, до выброса миллиардов тонн ядовитого газа со дна моря, уничтожающих все живое по берегам.
Зачем мы поем об этом, уйдя с погибшей земли? Зачем мы все это помним? Мы ушли в море. Мы выросли. Мы выучили новые песни. Мы изменились, возвратившись в родную стихию.
А те, высохшие, остались, как были, зажатые на том же клочке земли между пустыней и морем. Они умалились лицом и умом. Они встречают нас кольями, когда мы, выросшие, возвращаемся.
А мы возвращаемся. Нас гонит инстинкт размножения, накрепко вшитый в клубки генетической памяти. Гонит нас дважды – первый раз, чтобы появиться на свет и зачать, второй – чтобы родить и погибнуть. Многие погибают, еще не родившись, когда высохшие нападают на матерей, протыкают вилами, нанизывают их на колья. Другие – когда они достают нас, едва родившихся, из мелководья – мягких, только появившихся на свет вместе с сотней сестер из материнской утробы. Они достают нас, когда мы малые, нежные, покрыты девичьей слизью и еще не умеем петь, когда мы только открываем глаза и разделяем конечности. Шрам на моем бедре – память о том давнем дне.
Тогда мне повезло. Мама погибла под кольями и топорами. Из сестер выжила, кто знает, двадцатая, пятидесятая часть. Волна принесла меня из мелкой воды на песок позже и вдали от сестер, когда высохшие уже насытились кровью. Когда они разыскали меня, ими вел уже не страх и не голод. Ветер поднимал песок и бросал мне в лицо, песчинки меряли время, горсти, пирамиды песка, продолжение того дня без конца. Солнце всходило за лесом и опускалось в волны, а вся высохшая деревня сопела над моим телом. Они были завернуты в колючую ткань, что царапала кожу. Шрам на моем плече – от их стертых зубов. Клеймо, которое прочитали мне сестры, было их отметиной. Высохшие просыпали на меня свой песок и бросили в мелкой воде, а я очнулась и ушла в море.
Меня ждали сестры и тетушки. Мы пели песни, играли, танцевали в волнах под солнцем, луной и звездами.
Мы опускались ко дну и взлетали над поверхностью волн. Мы пели с китами. Мы странствовали, мы возвращались.
В моем теле сухой песок, оставленный высохшими, намокал, и разбухал, и рос в сотню маленьких тел.
Наступило время нашего с сестрами второго сошествия на берег. Мы шли стаей, большие, морские, красивые. Я опередила сестер, первой выбросившись на колючий песок.
Я взвыла в последний раз, сотрясая небо и землю, призывая на помощь сестер, зная, что если они и придут, то только чтобы, как и я, на берегу родить и погибнуть. Я выла, пока топор не обрушился на меня.
Мы называем себя сиренами.
Письмо сорок седьмое
«когда луна взошла наружу…»
когда луна взошла наружу
из-под воды, из-под горы
над топким морем обнаружила
одни осколки той игры
тек по песку туманный город
молчал рояль, молчал бемоль
седые лебеди заслуженно
кривили шеи знаком ноль
они поют в молочных реках
меж изумрудных берегов
и только бедным человекам
талдычит небо: шоб ты сдох
Письмо сорок восьмое
Переход
Проснувшись однажды утром у себя в постели, Лидия почувствовала себя непонятно. В голове трещало, живот скворчал и вздымался слоном, еще не осознавшим, что проглочен питоном. Лидия взглянула на подушку, залитую темной соленой слюной, выгнула спину и вцепилась оснащенными шипами лапками в скользкую простыню. Чудовищного размера, разделенный на продольные слоистые сегменты, живот волочился по постели.
Здоровый режим снова пошел насмарку! Недели салатов на обед и никаких ужинов после шести часов вечера пропали даром, в очередной раз обернулись напрасной тратой сил. Жирные внутренности и хитиновый экзоскелет возникли, как по щелчку, стоило ей взглянуть в сторону черствой корки, завалившейся за занавеску.
Лидия широко потянулась, пощекотала пузико, выдохнула счастливо. Словно закрылась страница безысходного ужаса, закончился бесконечный кошмар, оставив по себе провалы черных дыр в памяти. Ее саму удивило спокойствие, с которым она отреагировала на метаморфозу. Вероятно, она уже давно предвидела переход и, когда он произошел, не почувствовала ни отвращения, ни сожаления. Вода ли местная тому виной, поерзала она по подушке, или свирепая солнечная радиация, озлобленная отсутствием озонового слоя, или нелепый обычай централизованно отключать свет, хоть ни о каком комендантском часе речь не шла, но в мире что-то происходило, и избежать этого было уже невозможно, как ни старались властные институции. Несмотря на все мыслимые, личные и общественные, меры, предпринимаемые, чтобы остановить эпидемию трансформаций, случаи несогласованных преобразований множились, производя в народе панические слухи. Осколки странных историй замелькали в Лидиной голове – о побирушке, превратившейся в стрекозу и отныне беззаботно танцующей над стеблями травы над водой; о маленькой беженке, ставшей предводительницей летающей кавалькады, или, как она себя называла, – матерью жалящих ос; и о другой девочке, ученице престижной британской школы, вылетевшей однажды бабочкой-лимонкой из высокого окна в витражах и тем
