Письма с острова - Татьяна Борисовна Бонч-Осмоловская
Тучный варан и учуяв ветер пропал опять
Спирали пустых скорлупок кто помнит дурные сны
Окаменелую изгородь прошедших забот
Уже растащили невидимые грызуны
Ненадежный прилив затеял круговорот
Тот кому хватило ума давно ускакал
Серебро стекло с парусов в небеса
Когда королева снов раздвигает уступы скал
И голубая кровь хлещет тебе в глаза.
Письмо пятидесятое
Тонкая оболочка
Мы почти не опаздывали. Когда она постучала, у нас было еще полно времени. Она надела мою оболочку, которую я подарила ей для праздника. Я такой идиоткой чувствовала себя тогда – первой открыла подарок, а там армиллярная сфера. Точный тонкий инструмент, хоть сейчас в поле. Положим, для полевых измерений у меня будут другие приборы, но как знак личного внимания это был бесценный дар. А я ей – тонкую оболочку. Зачем? У нее своих оболочек с дюжину, я сама столько раз видела ее, причем в куда более дорогой.
Если честно – я старалась. Прикидывала, выбирала, на пределе, да что там, хорошо за пределом моих кредитов. Двуслойная, тонкая, искрящаяся, шелковистая.
Она улыбнулась, словно ей понравилось. Я почти поверила, что ей понравилось. Особенно когда она сразу же надела ее. И развела руки в стороны, точь-в-точь Маат, парящая у входа в академию. У меня дыхание перехватило.
Так всегда и везде, из двух подруг одна яркая и красивая, другая – серая мышка. В нашей паре мышкой была я, и, как всегда и везде, я удивлялась, отчего она дружит со мной. Случайно? Из-за того, что наши имена оказались рядом? И две декады мы отзывались одна следом за другой на утренних построениях? Только судьбы нам были суждены разные: я – айсинус, гужевая лошадь, буду ворочать жернов, молоть муку технологий. Она – аймазон, будет сиять. Чистая, свежая, как сейчас из салона, она и сияла, и вибрировала, и улыбалась. Искренне улыбалась всем – и мне тоже. И я шла за ней, как привязанная, за ее толстыми шинами, лопастями, изогнутыми, гладкими и сверкающими на солнце… На ее алые бока не садилась пыль, совсем, хоть спускайся на дюну. Мы так и делали с ней, только я возвращалась порыжевшей, тусклой и скучной. Усталой и еще более скучной, чем обычно. А она… Она надевала эту оболочку теперь всякий раз, когда заходила за мной. И я шла с ней куда только позовет.
Теперь – в последний раз, перед праздником, перед распределением на службу…
Оболочка струилась по ее телу, почти невидимая, искрящаяся, вибрирующая даже в покое.
Я нацепила шлем, прочный зеленый шлем, закрывающий шею и плечи. Было уже темно. Мы не опаздывали, да и добираться от стойл до подиума недалеко. Я включила фару на шлеме, чтобы видеть дорогу.
А от нее искры летели! Она кивнула мне, рассмеялась, и мы помчались. Стук барабанов уже несся под звездами.
Мы выскочили на вершину холма. Весь остров был перед нами, сплющенный, сдавленный по бокам, складка на складке, как шкура гигантской змеи. Ветер с моря бросал щепотки соли в лицо. Земля засверкала огнями. Ветер гудел в ушах, мы летели в ночи, мы плыли в ночь, я – простой силуэт с одним фонарем на лбу, она – сияющий призрак, излучающий свет и радость.
Земля стелилась внизу, мы набирали скорость, я отклонилась чуть влево, обтекая верхушки елок. Мы летели навстречу луне, зацепившись за луч, наматывая его на барабаны за спинами. Луна мерцала между густых облаков. Я засмеялась навстречу тихому свету.
И тогда ее голова полетела над холмом отдельно от блестящего тела. Мы мчались над землей в темноте, и она улыбалась рядом с моим плечом, шелестели ресницы, и мягко теплились губы. Оболочка зацепилась за лопасти. А тело стучало и переворачивалось вниз по холму.
Мне стоило большого труда поймать ее голову, разыскать в кустах тело и усадить на прежнее место. У меня стремительная реакция и достаточно навыков для небольшого ремонта. Больше всего времени ушло на то, чтобы счистить с лопастей клочья вдрызг порванной оболочки.
Мы с ней совсем немного опоздали на церемонию.
Письмо пятьдесят первое
«под дымящимся кругом луны поднимается дюжина птах…»
под дымящимся кругом луны
поднимается дюжина птах
на воздушных теченьях дрожь крыла распластав
пой лети черный лебедь вставай
над сумбурной волной
сияй серебром пепел крыльев
над расписной целиной
над горами пустынями дрожью соли иной
вразнобой говори стрекочи возвращайся домой
из пасти акулы Ионой в пене вылети в снег
разбег набери по траве по воде горячо по слезам
забывая дышать заслоняя глазам
траекторию к витражам
возвратись прокатись вверх по стертым пазам
от омеги и тау к свежезеленым азам
между струн между арок цветных
позабыв про ночлег
отражается неба хруст в семиугольном пруду
какаду улетели за поле на север к гнезду
расцветает сирени куст
в долгожданном саду
скалы окаменели пылкие пчелы
застыли в меду
опровергая сомнения шаг за шагом
бык чертит мыча
борозду к миражам образов
калейдоскопу субъектов и лиц
перечисляя цифры любимых исчерпаешь страниц
морок расплетешь развеешь узор кружевниц
повернешь колеса сансары
вспять шаги колесниц
под стук барабанов платаны в огне
огни в руках циркача
саранча прибывает в числе
ходит смотреть кино
шайка ребят по ночам свысока озирая руно
тех кто внутри забора театра
вращается веретено
у железной дороги лесопилка закрыта давно
возвращаться с другой стороны зимы
океан посуху перейдя
я гляжу на тебя я гляжу на тебя
дождавшись державы дождя
Письмо пятьдесят второе
Три пачки офисной бумаги по пятьсот страниц
Три стопки бумаги, которые она привезла на остров, – в них было все дело. Три увесистые стопки бумаги по пятьсот листов в каждой. Хватило бы написать три статьи, из которых выросла бы диссертация, из которой получилась бы мудреная книга. Теперь вся эта бумага служит троном
