Письма с острова - Татьяна Борисовна Бонч-Осмоловская
Рыжий кот, пушистый и толстолапый, с острыми рысьими ушами. В коте она была уверена. В нем одном. Не потому, чтобы она разочаровалась в людях, или там в мужчинах. Просто на другой стороне Земли идет война, горят села, кипят озера, взрываются мосты, трепещут кусты. Или не идет, тяжело сказать. В интернете пишут разное. Не то яйцеголовые бьют перворожденных, не то ногожопые – рукокрылых, не то сухостойные – скорострельных, и так преуспели, что разбили уже и Дрезден, и Нагасаки, взяли Константинополь, сожгли Китеж и затопили Кремль. Или нет никакой войны, одни только разговоры о ней, чтобы спровоцировать безудержный рост панического потребления. Или мира уже никакого не осталось, сгорел в студеной термоядерной ненависти и окоченел плазменной зимой.
Весь – за исключением южного острова, населенного змеями и пауками. А также неразговорчивыми аборигенами, еще меньше интересующимися проблемами внешних территорий, чем Марина, прибывшая сюда по научной надобности, записывать легенды и гимны упомянутых аборигенов. Для того она и привезла на остров три стопки бумаги, составлявшие практически весь ее багаж.
Поначалу местные приняли ее хорошо, даже восторженно. Накрыли стол на веранде – хрусткая скатерть, изысканный дымчатый хрусталь, вазы диковинных фруктов, разнообразные благоуханные закуски и основное блюдо: дракон, опирающийся на поверженного льва. Марина отщипнула кусочек от передней, неопорной лапы дракона. На вкус он был как курица, только жестче и волокнистее. Должно быть, петух. Хотелось верить, что петух. Льва она пробовать не стала, кролик, вероятно, но лучше не проверять.
Ее приняли. Все прошло даже проще, чем она ожидала, по-джентльменски с их стороны, по-ледиевски – с ее. Должно быть, они все знали о ней и так, без бумажной волокиты, без этих документов и протоколов, заявок и грантов, просто понимали, что происходит. Ее это не то чтобы настораживало, разве что чуточку ужасало, учитывая абсолютность их власти, в которую она предавала себя здесь, на острове. Но иного выхода у нее не было, она приехала, как была, захватив только три стопки бумаги.
С другой стороны, приняв ее без документов, они сами оказывались в уязвимом положении, и тем самым у нее образовывалась толика свободы воли, которой она собиралась воспользоваться до последнего предела. Впрочем, пределы были невелики, выбирать она могла, по сути, из двух возможностей: писать или не писать. Она должна была писать, чтобы когда-нибудь уплыть с острова.
Однако по основной задаче ей ничего сделать не удавалось. То ли она недостаточно погрузилась в исследование, то ли аборигены оказались не расположены делиться своими историями, но ни одной легенды она так и не записала. Не только не записала, но и не услышала. И не только не услышала диковинных историй, но и не увидела на острове ни одного живого аборигена. Мертвого, к слову, тоже. Ей даже не удалось выяснить, чем они занимаются. То ли охотой и добиванием, то ли земледелием и животворением, то ли еще какой неведомой ерундой, от которой их лица приобретают обветренные, смуглые и мужественные черты.
Она предполагала, что они были великанами и жили в непролазном лесу, куда она опасалась заходить из боязни змей и пауков. Этот лес именовался «кустами» на ядовито-зеленых табличках, расставленных вокруг дома, чтобы предупредить ее об опасности. А Марине приходилось задирать голову, чтобы увидеть переплетение веток над стволами. По счастью, змей и пауков она тоже не видела, одну только густую вечернюю паутину, развешанную поперек дорожек, словно небрежные новогодние декорации, так неуместные посреди вечного лета.
Она будет писать. Она обязательно все запишет, на всех трех пачках бумаги. Все необходимое. Только не то, что творится вокруг. Во-первых, здесь ничего не происходит, утро, вечер, шум за домом, шорох в траве, банально. Записывать не настоящее, но прошлое? Вспоминать прошедшие дни, из щемящей тоски по исчезнувшему возрождать его в памяти, гальванизировать на письме? Ну нет. Нет у нее никакой ностальгии, да и надежды возродить прошлое нет и быть не может.
А во-вторых, кто прочтет ее записи? Гигантские аборигены, лучше нее знающие, что здесь происходит? Последние солдаты неизвестно чьей армии? Им это к чему? Или чудом спасшиеся беглецы вселенского катаклизма, дрейфующие на плоту посреди океана? Они, может быть, надеялись обрести глоток пресной воды или спасительную весть, а тут она с рассказом о закатах и шорохах в кустах. Нет, нет и нет. Только асемическое письмо, только несуществующий язык. Как узоры майя, как кодекс Серафини, как линейное письмо А, чтобы никто не прочел. Пусть несчастные ученые будущего поломают головы, им полезно, отвлекутся на некоторое время от рухнувшего неба и треснувшей земли.
Она будет вкладывать письма в бутылки от имбирного пива и законопачивать воском. У нее достаточно свечей для освещения комнаты в темное время суток, как и бутылок имбирного пива, ежеутренне доставляемых неведомой рукой к порогу дома вместе с завтраком и ежедневной канистрой питьевой воды. Она будет вкладывать рукописи в пустые бутылки, один лист в одну бутылку в один день. Пятьсот листов умножить на три стопки, разделить на триста шестьдесят дней, вычесть несколько дней в году на усталость, лень, тоску, болезни и праздники, за пять лет управится. Только не повторяться в рисунках, а то соберут тридцать тысяч записей и расшифруют. Вообразят, что расшифровали, припишут сумасшедший смысл, которого она в них не вкладывала, придумают о ней что-то такое, о чем она и помыслить не может, комплексы, травмы, амбиции, как еще будут ее понимать, какие вычислять интенции автора постапокалиптического мира? Не будет никакого постапокалиптического мира, а она не напишет тридцать тысяч листов, необходимых для декодирования, она напишет полторы тысячи листов, и никто их никогда не прочтет.
Разумеется, она может писать и больше одного письма в день. С каждым днем ее мастерство будет расти, и она станет писать все больше и больше: одно письмо в первый день, два во второй, три – в третий, четыре – в четвертый, все больше, и больше, и больше, и больше, управится с делом за месяц с небольшим! Если только не слетит с катушек, не сползет с нарезки, не рухнет с дуба. И бутылок столько у нее нет. Во всем необходима умеренность – она станет писать и закладывать в бутылку одно письмо бумаги в день.
Марина, подставив лицо нежным утренним лучам, сидела на веранде за завтраком, доставленным к ее порогу заботливыми хозяевами. Она могла, разумеется, полагать, что завтраки приносит всемогущий тайный влюбленный, утративший лицо по наговору матери, завидующей ее цветущей
