Весна на Луне - Юлия Дмитриевна Кисина
Прикрыв веки, папа рассказывал, что там, в саду, в пруду, в мутной и плывущей стране отражений, жили тритоны. И вся эта целая картина — и зеркало, и все то, что еще не обманутое, лежало перед ним и находилось в его распоряжении, являлось бесконечным и никогда не законченным палиндромом, начатым в тридцать девятом году.
Тогда все жили в приподнятом и напряженном ожидании катастрофы. Страх был далеким и безучастным. Ведь нам всегда кажется, что если и происходят несчастья, то нас они не касаются. Потом радио взорвалось информацией о вторжении в Польшу, которую разрезали, уже в который раз, как кусок пирога. И взрослые говорили о том, что с Польшей поступают несправедливо и всегда так было. Эти польские, с привкусом ужаса разговоры перемешивались все время со слухами о новых электростанциях и о том, что скоро будет бесплатный хлеб.
Чем дальше, чем больше времени проходит, тем отчетливей становится это чужое время, реальней, чем собственная жизнь. Деревья шелестят точно так же, несмотря на удобрения и перемены в экологии. Дверь скрипит один в один. Я отчетливо вижу складки и даже поры кожи моих собеседников оттуда — тех, кто даже не подозревает в тот давний момент о моем существовании. Именно я заставляю времена происходить одновременно, ведь события — это всего лишь разные комнаты огромного и запутанного дома времени.
Где бы я ни находилась и что бы я ни делала в эту минуту и даже сейчас, я продолжаю бродить по коридорам этого дома, заглядывая в комнаты. Некоторые уже поросли садами, дикими и запущенными. Там солнце блуждает в осенних стеклах, разбивая их на мелкие брызги, в которых отражается мое удивленное лицо. В некоторых помещениях еще только зарождается прошлое, а в дальних — развертываются события, мне неведомые, и будущее там уже обветшало. Но главное, я вижу, что все эти комнаты расположены безо всякого порядка и последовательности.
Пока я иду, двери одних захлопываются навсегда, а другие возникают неожиданно из глухих стен. Иногда я попадаю в помещения, где событие длится вечно: летит через площадь резиновый твердый мяч, который никогда не коснется земли, и самая простая, короткая фраза разворачивается в огромное повествование.
В каждой из этих комнат я непременно обнаруживаю себя. Вот я стою на пригорке, маленькая, как горошина, и в возрасте горошины, и в руке моей развевается бумажный флажок. Пригорок этот заснежен, и поля за ним такие же заснеженные. В полях этих ямщики, волки, трамплины и лыжники и, быть может, даже какие-то невиданные степные дельфины, выныривающие из пухлых сугробов. В других комнатах я опрометью бегу по Андреевскому спуску, на котором застыли покосившиеся дома с гулкими сырыми лестницами, которые пахнут совсем по-деревенски.
Есть комнаты, в которых все торжественно. Там я, возрастом постарше, вхожу в красную пасть драматического Театра имени Леси Украинки, чтобы немедленно оказаться на сцене и до изнеможения раскланиваться перед публикой, которая, несомненно, принимает меня за кого-то другого. Иногда это уже не комната, а целый стадион, посреди которого стоит моя детская кровать с деревянной решеткой. От гула я просыпаюсь и сразу же ползу под эту кровать, чтобы укрыться от взглядов. На самом деле я все еще нахожусь в доме и на стадион мне этот, честно говоря, наплевать, потому что я спешу.
В доме этом шелестят двери и плывут коридоры, уводя меня туда, где малолетние мои родители беззаботно скачут по незнакомым мне дворам. В одной из комнат моя комсомолка-мама катается на коньках. На свитере ее я замечаю синий эмалевый герб с буквой, отдаленно напоминающей скрипичный ключ. Это значок киевского «Динамо». Молодое лицо ее раскраснелось. Она совершает прыжки и пируэты, и, если я окликну ее, она никогда не услышит моего голоса.
Иногда сквозь приоткрывшуюся дверь я заглядываю туда, где, сидя прямо на растрескавшемся деревянном полу, маленький папа выстроил оловянное Бородино и тут же — Аустерлиц. Там, в доме его отца-лесника, на стене висит ружье. Конечно, оно заряжено. Трогать его пальцами строго-настрого запрещено. В центре пола на коне сидит полководец в треуголке и в синем мундире. Я слышу ржание лошадей и возгласы на четырех языках о том, что путь к Дунаю будет отрезан.
Еще там есть комната, до половины заполненная землей. Там окна раскрыты в степь, и ветер, вырванный из незнакомой мне ночи, гуляет по стенам и хлопает деревянными створками. Даже обои здесь коричневые, а над головой — тусклые звезды. Посреди этой комнаты стоят могилы в бронзовых причудливых оградах, а заботливая четырнадцатилетняя медсестра, в которой я узнаю дочь Ирины Андреевны — красавицу Лену, в коротком белоснежном халате совершает обход, втыкая ртутные градусники прямо в коричневый мох. Я подхожу ближе и на серой деревянной дощечке замечаю полустертую надпись с собственным именем. Господи, так ведь это же моя собственная могила! Здесь я задерживаюсь совсем ненадолго, потому что слышу, как за стеной разрывается телефон. Тогда я опрометью бегу туда и поднимаю трубку:
— Алле, кто вам нужен?
— Теперь это уже не имеет ровно никакого значения.
Есть комната, где висит огромная хрустальная люстра, украденная из Киевской филармонии во время ремонтных работ. В этой комнате нет потолка. Если смотреть вверх, видишь, что люстра эта на бесконечном шнуре спускается с самых облаков, которые безмолвно передвигаются по предвечернему небу, и в каждом ее кристалле вспыхивает оранжевое марево.
Набродившись по этому дому, заполненному голосами и событиями, я хочу выйти и долго блуждаю в поисках лестницы, ведущей вниз, но лестниц здесь множество и выхода нет. Я нахожу конец серой шерстяной нити и, сматывая ее в клубок, следую за ней туда, где со свертком в руках сидит мать моего отца в полураспустившемся свитере. Ей семнадцать. На щеках ее пылает неестественный, почти желтый румянец, и она перебирает цветное мулине.
Я узнаю ее сразу — Рахиль с кирпичного завода — и, переступив порог, тут же проваливаюсь в пространство ее жизни.
Рахиль
Кто-то рассказывал, что в молодости была она
