Весна на Луне - Юлия Дмитриевна Кисина

— А как ты собираешься это сделать практически?

— Очень просто, — быстро проговорила Кулакова, открыто глядя мне в глаза и не отрывая пальцев от блюдца, — ты будешь как будто священником. Ты говоришь следующее: «Раба Божья, гражданка Союза Советских Социалистических Республик Ольга Владимировна Кулакова, желаете ли вы взять в жены Жерара Филиппа?» А потом спросишь и его. Поняла?

— Ладно.

— Давай спрашивай.

— Ольга Владимировна Кулакова, раба Божья и гражданка, желаешь ли ты взять в мужья Жерара Филиппа?

— Я желаю. То есть не возражаю. Желаю,— зашептала Оля, слегка недовольная тем, что я сбилась, и вся вдруг залилась краской.

— А теперь спрашивай его, — прошипела она.

— Жерар Филипп, желаете ли вы взять в жены божью рабу, Ольгу Владимировну Кулакову, гражданку?

И в этот момент блюдце замерло. Несмотря на всю комичность ситуации, мне стало не по себе. Мы сидели тут одни в квартире без родителей и занимались черт знает чем. И очевидно, этот Жерар Филипп был того же мнения. Но я ошибалась. Блюдце уже рвануло к отметке «да», и Оля просияла. Потом она довольно больно ткнула меня ногой под столом.

— Что?

— Ты, соня, ворон считаешь, — неожиданно бодро сказала она.

— Что я должна делать?

— Как это что! Объяви нас мужем и женой.

— Объявляю вас мужем и женой. — Я растягивала слова, как театральный конферансье, а по моему лицу поползла кривая улыбка.

— Слава богу, — наконец с облегчением выдохнула Кулакова, вся обмякла и стала чесать голову под венком.

— Теперь ты уже настоящая вдова, — съёрничала я.

Новоиспеченная жена посмотрела на меня вдруг с неприкрытой злобой.

Потом мы отпустили дух артиста и я сказала, что очень тороплюсь домой. Кулакова не возражала и взяла с меня клятву никому об этом не рассказывать, а на прощание всучила мне стихи Кушнера.

На улице уже царили сумерки. Тополя, будто вырезанные из черной бумага, были неподвижны на фоне угасающего розового неба. Ветер гонял целлофановые пакеты. Мне было стыдно и немного не по себе. Я прошла мимо спящего базара, свернула на нашу улицу и остановилась перед нашим домом. У помойки копались какие-то темные личности, и тут кто-то меня окликнул из-за спины. Это была моя собственная мама, которая тоже только что вошла во двор.

— Где ты была?

— У Оли.

— Чем вы занимались?

— Сочиняли стихи. Вот она мне Кушнера дала.

— Скорей домой. Через полчаса начинается французский фильм.

— Какой?

— «Фанфан-Тюльпан» с участием Жерара Филиппа. Сейчас я тебе расскажу про этого замечательного французского актера. В молодости я была в него влюблена. Мы все были в него влюблены.

Я смотрела на маму как на безумную, а она, схватив меня за руку, поспешно увела в дом.

Анатомический театр

Лёнечка появился у нас опять в начале декабря, тогда, когда я уже начала считать его призраком. Он стоял на пороге — бледный, гладко выбритый, в белоснежном воротнике под мешковатым серым пальто. Кудри его куда-то подевались, и лицо вырвалось вперед, как утес над морем, — узкое, утонченное, с широким размахом черных бровей, глядя на которые трудно было решить, что важней — глаза в иголках ресниц и с иголками во взгляде или брови. Он предложил мне совершить с ним, как он выразился, «очень важную для него прогулку».

Зима стояла торжественная, как свадебный зал. Свежий снег скрипел под ногами, и невидимые шары морозного воздуха небрежно били по щекам. Я чувствовала, как шагает он внутри пальто — худой, и гибкий, и широкоплечий. За это время он нашел мастерскую и снова ее лишился. Так и не успел перевезти картины из Кишинева. Нашел новую хозяйку. Увлекся Врубелем. Врубель — величайший акварелист всех времен. Родился в Киеве. Малевич тоже родился в Киеве. Киев — город особенный. В Киеве родился великий философ Бердяев... Но пока мне еще расти и расти, потому что ничего-то я не знаю.

Идти рядом с Лёнечкой, несмотря на неуклюжие дутые сапоги, было головокружительно легко, и мне было, по сути, все равно, о чем он говорит, потому что, что бы он ни говорил, все это нечеловечески важно. И самое главное — слышать его голос, интонации, легкое покашливание.

Из-под ног бежала белая пустота, и все светилось и заливалось смехом, так что я и сама была готова разбиться об улыбку, которая время от времени вспыхивала на его теперь уже почти монашеском лице. Поземка под ногами обманывала равновесие, и не знаю, то ли поземка, то ли завораживающий звук Лёнечкиного голоса вызывали у меня головокружение. Мы долго петляли на горе у Бессарабки, потом вдруг оказались у памятника суровому Шевченко, прошли мимо красного здания университета и невесть каким макаром оказались у Анатомического театра.

— Вы знаете, что это за учреждение? — остановившись у самого крыльца и вдруг нахмурившись, спросил он.

— Простых смертных сюда не пускают. Но и бессмертным делать здесь нечего.

— Значит, вам известно, что находится в этом здании.

— Мертвецы?

— Не мертвецы, а препараты для изучения медицины.

— А знаете, как их там сохраняют? — Мне уже не терпелось блеснуть своими познаниями.

— В армянском пятизвездочном коньяке.

— Который пахнет клопами?

— Совершенно верно. Клопами и ленточными червями.

— А давайте заберемся вовнутрь и посмотрим, правду вы говорите или нет.

— Вовнутрь?

— Через какое-нибудь отверстие, да хоть в окно туалета или через крышу.

Он расхохотался. За ним расхохоталась и я. Затея эта ему понравилась необыкновенно. И вдруг Лёнечка взял меня за плечи, притянул к себе и внимательно заглянул мне в глаза. Этого момента я ожидала уже давно, потому что эта прогулка была для него очень важной, как он сказал, а для меня она была самым важным событием в жизни. Под взглядом его я охмелела и ноги мои стали растворяться в снежной пыли. Теперь Анатомический театр будто вдвое увеличился в объеме и висел над нами каменной громадой, а под ногами образовалась головокружительная пропасть, кишевшая вьюжными змейками. Одновременно желудок мой вдруг сжался в орех, и я подставила ему лицо, как подставляют его под струю воды люди, измученные жаждой.

— Я должен сказать вам одну важную вещь, о которой пока еще никому не