Встретимся в музее - Энн Янгсон
Когда я был ребенком, то часто представлял себе, будто я тот самый мальчишка, с которым играл мой дед. Он всегда был так замкнут, так отстранен, и мне казалось чудом, что он способен с кем-то вот так играть. Когда мой отец повзрослел и озлобился, он снова и снова рассказывал эту историю, жалуясь на то, как ему было страшно в те годы, как ему казалось, будто его отец больше заботился о семьях беженцев, чем о собственной жене и детях. В самые трудные для себя моменты он даже обвинял отца в несправедливости: тот никогда не играл со своими детьми и вдруг бросился вот так резвиться с совершенно чужим ребенком.
Не могу представить, как дочка Карин станет рассказывать подобные истории обо мне, когда достигнет моего возраста. Но я очень постараюсь стать для нее человеком, которого она будет помнить. Я говорю так, словно уверен, что дочка Карин доживет до моих лет, а сам сижу и прислушиваюсь, не звонит ли телефон.
Пишите.
С любовью,
Андерс
Бери-Сент-Эдмундс
7 декабря
Мой дорогой Андерс,
«суровый» и «нелюдимый» – это хорошие слова. Мне они очень нравятся. Но к моим бабушке и дедушке их применить никак нельзя. Лучше всего я помню маму моей мамы, которую мы звали Бабусей. Она была садовницей. Ее муж, которого я не помню, выращивал фрукты и овощи на продажу, и она работала с ним бок о бок в огороде, выращивая овощи для собственного дома. Кроме того, она разбила вокруг их дома в Норфолке сад, и это было настоящее чудо. У этого сада не было никакого плана, и бабушка понятия не имела, как называются растения в нем, не говоря уже о названиях семейств, к которым они принадлежали. Такие вещи для нее ничего не значили. Она могла различать свои растения и сама давала им имена, причем скорее выдуманные или выбранные наугад, так что человек со стороны вряд ли бы понял, о чем идет речь. Она сажала семена, куда хотела, и те прорастали. Или просто находила растению свободное местечко, и оно пускало корни. Лучше всего я помню ее руки. Мама не очень охотно разрешала нам есть Бабусину еду, когда мы у нее гостили, потому что даже приготовленные овощи выглядели не до конца чистыми. Земля будто бы намертво въелась в каждую трещинку. Бабушкины руки столько лет держали инструменты, лейки, тяпки, выдергивали из земли сорняки, что, казалось, изменились на веки вечные: натруженные костяшки выпирали сильнее обычного, подушечки пальцев истерлись. Она всегда смотрела на то, что близко, прямо под ногами, прямо под мотыгой, или устремляла взгляд вдаль, на цветущие розы или созревшие плоды вишни. И никогда не смотрела людям в лицо.
Про нее у нас в семье тоже есть интересная история военных лет. Война никогда не подходила близко, и хотя в Восточной Англии располагались базы военно-воздушных сил, находившиеся под прицелом, все они были далеко от Бабусиного дома. Но война унесла жизни двенадцати местных парней, чьи имена теперь увековечены в сельском военном мемориале. Каждый раз, когда приходила очередная похоронка, бабушка сажала какое-нибудь растение в память о погибшем солдате, даже если не была с ним знакома. Она выкапывала ямку возле военного мемориала, на котором в те годы были высечены только имена погибших в Первой мировой, и сажала какое-нибудь растение на свой выбор, после чего ставила рядом табличку с именем павшего бойца. Она ни у кого не спрашивала позволения и не оповещала семьи погибших, но все местные жители так или иначе узнавали об этой ее традиции и не противились ей. Некоторые растения со временем становились слишком большими, и тогда их переносили в другое место, сохранив табличку с именем человека, о котором думала бабушка, сажая это растение. Если же пересадить дерево или куст таких внушительных размеров было невозможно, Бабуся его подрезала. Некоторые растения не были многолетними, и тогда их заменяли черенком или сажали на это место новое растение того же вида. Местные семьи тоже стали забирать себе черенки, и с течением времени деревья и кусты с военного мемориала можно было заметить во многих окрестных садах. Сестры, племянницы или кузины погибших молодых людей срывали цветок с куста или дерева, посаженного в память об их родственниках, и украшали им свадебный букет. В тех краях до сих пор много девушек по имени Роза, Розмари, Лаура – в память об односельчанах, погибших семьдесят лет назад. Я обязана Бабусе прежде всего своей любовью к садоводству, но не исключено, что любовью к размышлениям о прошлом и его связях с настоящим я также обязана ей. А ведь именно эти размышления стали причиной того, что я пишу это письмо и, что еще важнее, с нетерпением жду Вашего ответа.
Теперь перейдем к разговору о Вашей книге. Меня поразило, что женщину может так условно символизировать палочка, на которой даже не удосужились выстругать голову, грудь, руки и ноги. Мне нравится скрытая здесь деликатность: вырезанное вокруг шеи ожерелье служит намеком на феминность статуэтки, но человек, держащий ее в руках или пробегающий пальцем по резьбе, может наделять ее своим собственным смыслом, который, скорее всего, невозможно выразить словами. Это женская фигурка, но женская ровно в том смысле, который вкладывает в понятие «женскости» трогающий статуэтку человек. Это похоже на то, как если бы я завела разговор с соседом о том, что значит быть британкой. Я знаю, что это значит лично для меня, но это ощущение очень сложно высказать словами, и если бы мне все же пришлось это сделать, то оказалось бы, что мои чувства отличаются (пусть и не в корне) от чувств моего соседа. С таким же успехом, если бы
