Встретимся в музее - Энн Янгсон

я добрался до больницы, оказалось, что невозможно быстро найти парковку, крыло здания, в которое поместили Карин, а потом и нужную палату в этом крыле. Наконец, я заметил Йеспера. Он сидел, сгорбившись, на стуле в приемном покое. Йеспер очень высокий и худой молодой человек. Он начал подниматься, когда увидел меня, и не произнес ни слова, пока не встал в полный рост. Сколько времени у него занял этот процесс! Но вот наконец он встал и смог произнести, что они (Карин и София) находятся в операционной и что он ждет, когда кто-нибудь (София, медсестра, врач) даст знать, что происходит.

Мы начали ждать вместе. Йеспер не из разговорчивых, я тоже, так что мы в основном сидели молча. Возможно, кому-то из проходивших мимо людей мы даже могли показаться спокойными. У меня с собой был портфель. Я оставил его в машине, когда вернулся с работы домой, и портфель оставался там, когда я подъехал к больнице, поэтому я взял его с собой. Не знаю зачем. Пока мы ждали, я вынул из портфеля перо из крыла самки фазана и, держа его на ладони, трогал пальцами второй руки. Оно не имеет ничего общего со статуэтками богинь плодородия, которые я описываю в книге, кроме одного: оно прочное. А еще оно мягкое. Это можно сказать о женщинах, но не о статуэтках. Я достал Ваше письмо и снова его перечитывал с того места, где Вы рассуждаете о символах и переходите к птичнику. Строчки об ощипывании тушек сильно меня растревожили, и в тот самый момент, когда ужас по поводу того, что может происходить за дверями, стал физически невыносим, в коридоре появилась София и направилась к нам.

Это очень красивая девушка с кудрявыми волосами, в ушах у нее были сережки в форме маленьких морских существ. (У меня с собой нет словаря, так что дать им точное название я не имею возможности. По-датски они называются sohest). Я не мог посмотреть ей прямо в глаза, пока она шла к нам, потому что, если у нее для меня были плохие новости, я сразу бы понял, а если ждать, пока она подойдет ближе, ее приближение будет длиться вечно и я никогда не узнаю самого плохого. Поэтому я не отрываясь смотрел на серебряную сережку в ее левом ухе, и вот наконец она подошла к нам и сказала: «Alter i orden». Это означает «все в порядке».

София и Йеспер шагнули ко мне, обняли меня, и так, обнимаясь втроем, мы заплакали.

Потом я пошел проведать Карин. Она была белая как полотно и очень слабая. Но дочь улыбнулась мне и попросила сходить и посмотреть на малышку, которую унесли в специальное отделение для новорожденных, которые пока не готовы к самостоятельной жизни. Если бы не просьба Карин, я бы не пошел смотреть на ребенка: картинки мертвых птиц все еще стояли перед глазами. Но я пошел. Медсестра проводила меня к внучке, и я увидел ее в самый первый раз в жизни. Она спала, маленький сверток с ручками и ножками, с крошечными пальчиками, и я, конечно, вспомнил, как в первый раз увидел Эрика, как мгновенно понял, что буду защищать его от всего, что способно ему навредить, ведь разве он не самое ценное, что есть в жизни?

Медсестра сказала, что маленькой Биргитт ничего не угрожает и ее перевели в это отделение только для того, чтобы Карин могла отдохнуть.

– Я боялся, что потеряю их обеих, – сказал я.

– Ай, ну что вы, рождение ребенка – это так естественно, – ответила она.

– Я знаю. Моя хорошая подруга сказала то же самое, но ночью мне было трудно поверить ее словам.

Я вернулся в палату Карин и немного посидел возле нее, но дочь спала и, по словам медсестры, тоже находилась в безопасности, так что я решил поехать к ней домой и пишу Вам это письмо, прежде чем пойти спать. Взглянув на себя в зеркало в уборной, я не узнал человека, в которого превратился этим утром. Я был небрит, потому что не успел купить станок, и лицо словно принадлежало другому человеку. Я словно превратился в своего отца, мрачного, разочарованного в жизни. В старости он очень много пил и совсем не заботился о себе и об окружающих его людях. Так странно было, чувствуя столько любви и радости, ощущать одновременно, что на меня из зеркала смотрит отец. Я подумал, что если бы закрыл глаза и надел кожаную шапочку, то мог бы сойти за Толлундского человека ничем не хуже, чем за отца. Но с закрытыми глазами мне было бы этого не узнать.

Я несу нечто бессвязное, мне надо поспать. Спасибо, что позволяли поделиться этой историей с Вами.

Счастливого Рождества.

Ваш любящий друг,

Андерс

Бери-Сент-Эдмундс

18 декабря

Мой дорогой Андерс, сегодня пишу Вам кратко посреди предрождественской суеты. Простите, что наполнила Ваше сознание картинками мертвых птиц. Сама я наполнена искренней радостью за Вас и за Карин.

Когда у близких мне людей появляются дети, я берусь за спицы. Пару-тройку вещиц крошечного размера мне удается связать всего за несколько вечеров. Связать что-то на Вашу внучку я не могла, это одновременно слишком банально и слишком интимно. Вместо этого я выбрала для Вас стихотворение. Я нашла его в сборнике под названием «Новорожденный» поэтессы Кейт Клэнчи. Это как раз одна из тех книг, которые приберегла для меня женщина из благотворительного магазинчика Оксфордского комитета помощи голодающим. (Ее зовут Лаура; упомянув ее в нашей переписке, я устыдилась дальше не знать ее имени. А она обрадовалась, когда я спросила, как ее зовут. Моего имени она тоже не знала, и нам обеим показалось таким абсурдным, что мы за все это время обменялись столькими чувствами и идеями совершенно анонимно). Стихотворение, которое я выбрала, проговаривает все, что я хотела бы сказать Вам о появлении ребенка на свет, но не знаю как.

Что я могу сказать?

Как грошовые фокусы

из японской лавки:

бросишь в воду тугое зерно

и оно разбухает на дне —

и вот уже алый бумажный цветок

тревожно глядит из стакана,

покачиваясь, как водоросль;

как рыбки из целлофана,

что вертятся на ладони

гадающих: «любит», «не любит»;

как экскременты

вокруг двустворчатого моллюска,

когда он ввинчивается в дно,

во влажную морскую соль,

и ты думаешь: как существо

в глубине раковины

может так испугаться,

так молниеносно сбежать;

как все, что раскрывается,

кувыркается, как сережки деревьев,

как рыболовные сети,