Перед солнцем в пятницу - Альбина Гумерова
Очки простили, а ручищи – красили. Большие квадратные ладони, настоящие богатырские руки. Не было на свете дела, неподвластного этим рукам. Николай Иванович умел даже вышивать и вязать, и очень это дело любил, и очень смущался, если кто-то из близких заставал его за этим занятием. А на чердаке дачи висели лапти, которые он сплел когда-то из любопытства. Лиза их примеряла и даже немного в них походила.
Дождь ослаб, и, пока он еще не закончился, хозяин предложил своей гостьей выпить чаю со свежесваренным ею черничным вареньем. Пить чай, слушая дождь, глядеть на мокрую еловую лапу, на огненно-рыжую рябину – какое простое, удивительное счастье! Председатель садового общества, когда обходил участки, собирая оплату за свет и воду, всякий раз требовал от Николая Ивановича спилить рябину и ель из соображений безопасности. Но хозяин дачи деревья свои любил, перекидывал меж ними веревку, подвязывал их к березе, убеждал председателя, что, даже если молния, сильный ветер и прочие бедствия, – деревья если и упадут, то пострадает только его дом. Председатель, в очередной раз махнув рукой, уходил. А в глубине души Николай Иванович доверял своим деревьям и был уверен, что они не причинят вреда, ибо они – могучие и вечные. Не станет когда-нибудь и его, и его дома, но ель и рябина будут жить. Без высоких деревьев, без ощущения леса Николай Иванович не мог никак.
Лиза тоже не очень любила открытую местность, поля, просторы, ее всегда влек лес. Но эта молодая женщина совершенно не ориентировалась на местности и всегда боялась заблудиться в лесу, который, как и воду в природе, любила всем сердцем, но никогда не ходила в лес одна. Николай Иванович и Лиза, несмотря на огромную разницу в возрасте, дружили уже лет десять, и стало у них доброй традицией выбираться пару раз в год на природу: летом в лес за черникой, а осенью за клюквой.
После чая раскинули стол и сыграли в настольный теннис. Лиза играла впервые, но научилась сразу. Довольно быстро стемнело, и они поужинали. Николай Иванович сходил и истопил баню. Лиза отправилась первая. Она сначала долго стояла на улице, чтобы до глубины души продрогнуть и отсыреть в мокрой природе, а потом с удовольствием грелась в сухом тепле. Вода здесь была из колодца, из недр земных: ласковая-ласковая, мягкая-мягкая.
Лиза наслаждалась водой, и, даже когда помылась, ей не хотелось вытираться полотенцем. Вся горячая, она сидела в предбаннике, остывая и обсыхая, а капелька свесилась с соска, как капля дождя с рябиновой бусины. Сорвалась, образовалась другая, и застыла, и долго висела, а Лиза не двигалась, не желая ее обронить, и вся покрывалась мурашками от зябкости.
А что было дальше, Лиза умом не запомнила, почти не запомнила. Она знала, только что впервые в жизни по-настоящему блаженствовала. Раскинулась, или ее раскинули, опрокинулась, или ее опрокинули… И она таяла, текла, словно молодой прозрачный мед, и позволяла себе течь. Все вокруг к этому располагало: чистое тело, мокрые волосы, сухое тепло, природа, кромешная тьма, едва слышное потрескивание дров и этот сводящий с ума свет от печи, самый уютный что ни на есть! И тени от него на стене! И, господи, дождь, который тек по стеклам и барабанил по крыше! И редкие вспышки молнии, озаряющие обстановку комнаты и Николая Ивановича, у которого не только борода и волосы были цвета весеннего снега, а, оказывается, и грудь. Ласково, тонко ощущался «весенний снег» на каждом сантиметре тела Лизы. Во время молний она старалась зажмуриться, чтобы даже на секунду не видеть, кто с нею, с кем она. Но в один момент, когда она в восторге и удивлении распахнула глаза, на мгновение увидела Николая Ивановича, своего друга, и тут же осознала ужас происходящего. И что все уже началось и ничего уже не остановить, не исправить. И так плохо ей сделалось, так заболело сердце, что захотелось выть! Но Лиза заставила себя вновь забыться, решив, что глупо мучиться теперь, в эту райскую минуту, – после успеет еще известись, а пока… она вновь позволила себе отдаться огромным обжигающим ладоням, чтобы всем телом запомнить этого человека.
Все происходило медленно и тихо, без страсти и ярости. Лишь время от времени Лиза, такая громкая с другими мужчинами, звучала, но шепотом. Вскоре она поняла, что мед из нее вытек до последней капли. Это понял и ее друг. На мгновение он прижал Лизу к себе, и ее волосы, которые уже давно высохли и спутались, переплелись с его бородой. Только бы ни слова не было произнесено, иначе она тут же умрет от стыда и от чего-то еще более пожирающего, чем стыд. Николай Иванович оцеловал ее лицо, погладил по волосам, Лиза почувствовала, что ее голова, словно маленькая круглая дыня, уместилась в его руках полностью. Через мгновение она поняла, что он приподнялся на локте и на нее смотрит, но глаз открыть не решилась и почувствовала, как предательская слеза вытекла и упала в ухо. Лиза понадеялась, что этого никто не заметил. Вдруг ее подняли на руки и отнесли на постель, где она спала первую ночь. Укрыли. Лиза так и не смогла заставить себя открыть глаза, ведь здесь свет от печи ярче и видно многое. Она понимала, что обижает, ранит тем, что не смотрит, и, когда ее укрывали, успела поймать руку, в которой, оказывается, умещается ее голова, прижала эту руку к себе, словно мать грудного ребенка, и коснулась ее губами несколько раз и, кажется, так и уснула в обнимку с этой рукой…
Ранним утром, незадолго до рассвета, Николай Иванович проснулся на старом диване, что стоял на втором этаже его дачи. Тревожно-сладкий дрем его прервал глухой удар о стекло, должно быть, молодой дрозд хотел пролететь насквозь, но разбился. Дождь все еще громко барабанил по шиферной крыше. Николай Иванович открыл глаза: недавняя непроглядная, холодная, густая чернильная ночь слегка побелела. Силуэты деревьев – старой могучей ели и стройной рябины – угадывались за окном.
Хозяину очень хотелось спуститься в нижнюю комнату, которую он с вечера хорошенько протопил, чтобы его подруге спалось там сладко, чтобы к утру она не озябла. Некоторое время он себя сдерживал, чтобы не идти, ведь плотно закрытая дверь сильно скрипит,
