Юдоль - Михаил Юрьевич Елизаров
Не войти в одно и то же лето дважды. Мне кажется особенно трагичным это знание. Мы сели в электричку, родители и восьмилетний я. Не помню, куда поехали, в Королёв или Серпухов. Шли от станции по пыльной одноэтажной улице. Зеленели лопухами огороды, стёкла теплиц стреляли по глазам «зайчиками». Свернули в заброшенный сад. Под горбатой яблоней плесневел покосившийся дощатый стол и две скамьи. От калитки тропа вела к оврагу, затем резко наверх.
Внезапно мы выбрели на холмистый простор, заросший ковылём. Поднялись на вершину ближайшего кургана, и оттуда стало видно всё до самого горизонта! Блестела река, плыл воздух, травы волнами катились к лесам, таинственным посёлкам, водонапорным башням.
Тогда я впервые по-настоящему разглядел облака. Раньше, конечно, я их тоже видел, но совершенно иначе, будто не понимал. Большие и белые в пронзительном голубом небе облака были пухом семян, которыми размножает себя бытие, вечность…
Я сообщил родителям, что напишу однажды книгу. Они, улыбаясь, спросили: «О чём?» Я сказал, что знаю только самые последние слова, которыми её закончу.
«И какие же слова?»
И я ответил: «Было лето».
Давно собирался рассказать про анемохорию, облака и книгу, милая, и всё не успевал.
Диктор Кириллов тоскует за рабочим столом в останкинском кабинете. На бледный выпуклый лоб пала седеющая прядь. Тонкие длинные пальцы перебирают связку писем; это зрительская корреспонденция, что каждый день поступает в редакцию.
Унылая вереница больных серых будней. Они похожи на мрачные сны, однотонные, безрадостные. От этого жить не хочется. Вот и осень пришла, а в лето не воротиться. Изначально совершенное вдруг обрело изъян; к чему невозможно было дотянуться, оказалось доступным, но чудовищно хрупким; небывшее сделалось прошлым. То ли кости грудные ноют, точно внутри каждого ребра гуляет вёрткая проволочка, то ли это душа так болит? Как же грустно, родная моя!..
На столе стакан крепкого, точно дёготь, чаю и пончик с осыпавшейся пудрой. Кириллов вскрывает конверт с красными буквами АВИА и изображением космонавта. Письмо на двух листках размашистым, витиеватым почерком.
«Уважаемый Леонид Игоревич! К Вам обращается Николай Семёнович Суханкин из Калуги, кандидат технических наук и инноватор, с важной информацией, которая должна заинтересовать Вас и наше советское телевидение. Мало кто знает, но последние годы всех людей на Земле поразила эпидемия хронического отупения, сокращённо ЭХО. Эпидемию игнорируют и не борются, поскольку от неё не умирают. Но вред народному хозяйству она приносит огромный. В СССР больше всего от ЭХО пострадали Закавказье, Средняя Азия и прибалтийские республики. Жители чернозёмных регионов также попали под воздействие ЭХО, в результате чего их разум во многих случаях просто перестал работать. Вот почему нужно как можно быстрее включиться в активную борьбу с ЭХО…»
Кабинет Кириллова затерялся посреди лабиринта этажей и коридоров. Стены до середины покрыты деревянными панелями. На потолке плафоны из матового стекла, такие в метро до сих пор, а настольная лампа точно старушка-вдова в платке – плачет и плачет. На зелёном в древних кляксах сукне мраморный чернильный прибор, хотя в обиходе давно шариковые ручки.
Кириллов трёт висок, в котором покалывает мигрень, и начинает второй листок от инноватора из Калуги.
«Я накопил колоссальный фактический материал пагубного воздействия ЭХО на людей, которым готов бескорыстно поделиться с Вами и правительством. Я приглашаю Вас к сотрудничеству в этом направлении в сфере вашей профессиональной деятельности…»
Тикают настенные часы. За шкафом знамя для майских и ноябрьских праздников. На гвозде треугольный вымпел – «Лучшему Диктору». С выключенным звуком работают сразу два телевизора, первая программа и вторая. Сделано это специально, чтобы сотрудники знали, что в данный момент транслируют.
«Считаю важным заявить во всеуслышанье и предупредить всех о массовом отупении! Ваше публичное заявление заставит народ прислушаться и задуматься. Нужно срочно создавать комитеты и комиссии по борьбе с ЭХО, готовить персонал и методички. Я согласен возглавить борьбу…»
За окном стоянка автомобилей и панельный корпус, где расположены съёмочные павильоны и студии. На третьем этаже вдруг распахнулось окно, высунулся ребёнок в шутовском колпаке звездочёта и попытался выброситься, но ему не дали, схватили за шкирку и втянули обратно; видимо, записывают детскую передачу или снимают «Ералаш».
Кириллов улыбается инциденту. Понимает, что стал невольным свидетелем творческого срыва; такое случается сплошь и рядом у артистов, хоть маленьких, хоть взрослых. Это добрый знак, значит, у крохи-самоубийцы проснулась совесть, заговорила душа…
– Держись, дружок!.. – ободряюще шепчет Кириллов. – Ещё будут светлые минуты. Главное – верить в лучшее и не опускать рук!
– Леонид Игоревич!..
Постучалась редакторша Татьяна Лианозова. Сегодня она в красных туфлях, а синее в рюшах платье похоже на японский халат; причёска же всегда одинакова, точно это парик. В руке неизменная плитка шоколада, к которой она украдкой прикладывается, как иной выпивоха к бутылке.
– Вас срочно вызывает… – редакторша выразительно смотрит наверх, подразумевая наивысшее начальство.
– Неужто Лапин? – содрогается духом Кириллов.
– Георгий Сергеевич… – молочным от шоколада шёпотом подтверждает Лианозова.
– Ещё одно письмишко, и пойду…
За решётчатым окном бетонная спица Останкинской телебашни. Там, на самом верху, в «стакане», приёмная Лапина, председателя Гостелерадио СССР.
Кириллов догадывается, почему его приглашают на ковёр. Вчерашний выпуск программы «Время». Но ведь не было никакого самоуправства; кто-то же принёс и положил ему на стол эти чёртовы ядовито-зелёные листы, которые запропастились после эфира; теперь поди докажи…
На конверте изображение рябинки и шестикопеечная почтовая марка.
«Дорогой Леонид Игоревич! Здравствуйте! Пишет вам Маргарита Цимбалюк, мать двоих детей. Мы всей семьёй слушаем ваши выступления и ни одного не пропускаем. Наверное, поэтому вы снитесь мне так часто, что это переходит границы разумного. Во сне я приехала к вам в гости, а у вас в квартире настоящая летающая тарелка из мыла, живой слоник на окне, и вы ведёте тайную переписку с Рейганом по домашней паутине. Я вас обняла, а вы разозлились и захотели, чтобы я срочно уехала. Мы вышли, а у вашего подъезда была большая лужа. Вы меня за руку потащили в неё. Она оказалась бездонная и во льдах. Я еле поспевала, шла в берете, пальто и ботинках и спрашивала: зачем же вы меня пригласили общаться, если сами не хотите? Вы отвечали, что и так каждый вечер со всеми говорите по телевизору и устали. Мы зашли в
