Юдоль - Михаил Юрьевич Елизаров
– Как прикажете вышесказанное понимать, Леонид Игоревич?.. – переходит на «вы» Лапин; это максимально дурной знак.
– ЭХО! – осенённо восклицает Кириллов. – В письме прочёл сегодня! Эпидемия хронического отупения! Это она всё! Мы должны помочь стране и человечеству!
– От вас заявление по собственному желанию! – сухо произносит Лапин и отворачивается. – Вчерашним числом! Пропуск и ключи от кабинета сдайте на проходной! Свободны!..
Кириллов хочет что-то сказать, но горло пересохло. Он просто кивает.
– И не забывайте о подписке! – добавляет Лапин со зловещей интимностью в голосе. – У неё нет срока давности, она бессрочная!..
Министр намекает, что, даже уволенный, Кириллов обязан до конца дней держать язык за зубами – молчать про истинные размеры башни.
А никто и не собирается трепаться. Кому интересно, что останкинский вавилон – архитектурная иллюзия, а в «масштабных» высотках потолки всего полтора метра, и ходить там можно только согнувшись в три погибели? Да что Останкино, если всё советское бытие – телевизионный сон, грёза о светлом будущем.
Спускаясь по винтовой лестнице, Кириллов уже не ведёт счёт ступеням.
«Почему мне всё равно? Даже стало легче на душе. Может, и правда отупение?.. Какой сегодня день? Неужели среда?..»
Мир будто накренился куда-то вбок и летит, или это голова пошла кругом? Всё такое зыбкое, смешное и страшное одновременно.
Уменьшенные корпуса заканчиваются миниатюрными гаражами, точно построенными для детских машин с механическим педальным приводом. В витрине съёмочного павильона отражаются аллея карликовых тополей и сам Кириллов.
Диктор переживает эффект дежавю. Он определённо видел такую же суетливую фигурку. Но где, когда?.. И вдруг вспоминает. Очень давно, в нежном детстве. Но это был не человек, а голубь. Очень похожий на маленького озабоченного мужчину в плаще, что переминался, заложив руки за спину, – прям как сейчас Кириллов. Завидев меня на дорожке, голубь не упорхнул, а бежал в кусты. Шуршал там страхом и одиночеством, потом затих. Я опустился рядом на корточки. Ветки росли слишком плотно, и голубю некуда было податься – сидел, нахохлившись, в природном шалашике, ставшем ловушкой. Такой несчастный, жалкий, словно его разжаловали из птиц. Я решил мысленно поддержать голубя: «Эй, приятель, не раскисай! Соберись, жизнь не кончилась, всё наладится!» Взрослые настрого запрещали подбирать с улицы шелудивое зверьё – котят, собак-хромоножек. Канючил: «Давай этого приютим, он болен!» Бабушка тянула за руку: «Без нас выздоровеет!» Я упирался: «Но как, бабуля?!» – «Съест целебную травку!» – «Точно?!» Я брёл домой, надеясь, что голубь, отдохнув, склюёт врачебное соцветие, и ему станет получше.
Ночью лил дождь. Грызла мысль, что надо было насыпать в просторную коробку хлебных крошек, посадить туда голубя и укрыть в подъезде. Наутро октябрёнок Кириллов протопал мимо кустов. Он уговорил зрение, что шалашик пуст, хотя сквозь ветки просвечивал лежачий холодный абрис – сизое крыло…
Диктор изучает в оконном стекле своё растерянное лицо, плащ цвета голубиного оперения. Чтобы лишиться естества, птице достаточно утратить возможность полёта. Но в какой функции понижают человека? Способности говорить, делиться новостями? Что нужно извлечь из милой, чтобы она перестала быть собой?
Возвратившись в кабинет, Кириллов складывает в портфель личные вещи: стаканчик для карандашей, набор фломастеров, фотографию семьи, пару рабочих блокнотов.
– Сильно распекали?! – заглядывает Лианозова. В руке у неё сетка с апельсинами.
Кириллов пожимает плечами:
– Изрядно…
– Выговор?
– Уволили… – Кириллов улыбается. – Прощай, мой табор!..
– Да ладно!.. – редакторша выразительно прижимает ладонь к сердцу. – Как же мы теперь без вас, Леонид Игоревич?!
– Что ни делается, всё к лучшему… – утешает её и себя Кириллов. – Вы где апельсины брали, Татьяна Сергеевна? В нашем?
– Ага, внизу…
– Мне бы тоже купить…
Разглядывает редакторшу, точно видит впервые.
– Что-то не так? – она смущается. – Тушь потекла или помада размазалась?
Кириллов качает головой:
– Удивительно, Татьяна Сергеевна… Мы столько лет проработали вместе, а вы про меня ничегошеньки не знаете. А я ведь скоро насовсем уйду отсюда.
– Что-то же знаю… – с плаксивыми нотками возражает Лианозова; она и правда чувствует себя стоящей у смертного одра.
– Да это всё не то! – машет Кириллов. – Вообще не относится ко мне настоящему! Я с детства любил выдумывать странные имена, играть словами. Допустим, Ирина Василье. Ну, чтоб без «ва», Васильевых полно, а Василье – что-то французское. Или вот инициалы Н.Е. Петров, Николай какой-нибудь Евгеньевич, но если точки убрать, то будет «Не Петров», понимаете? Как отрицание!
– Бедный вы, бедный!.. – причитает редакторша.
– Есть Иван-чай и Мать-и-мачеха, а я придумал Марья-кофе и Отец-и-отчим… Всё, теперь вы обо мне кое-что узнали и я для вас не посторонний, – и улыбается, как умеет только диктор Кириллов. – Не потусторонний…
Выключены оба телевизора, закрыт кабинет – прощай, Останкино! Кириллов спускается в специальный останкинский магазин для сотрудников телевидения. Конечно, не привилегированная «Берёзка», где покупки осуществляются даже не за рубли, а за валютные чеки, но и не обычный гастроном для рядовых граждан.
Кириллов частенько радовал хмурую жену Катерину дефицитными продуктами: красной икрой, маринованным крабом, гусиным паштетом, колбасой салями или экзотическим сыром. Восьмиклассницы-дочки Зина и Дина тоже получали гостинцы: импортные жевательные резинки, мандарины, бананы, финики. И вот эра пищевого благоденствия, похоже, подходит к концу; бывший диктор, как простые смертные, будет покупать пельмени, макароны и любительскую колбасу…
Кириллов поглядывает на плакат с приветливой блондинкой-продавщицей в кружевном переднике, отгружающей шнурованную, точно в корсете, ветчину: «Удовольствие от продовольствия!»
Сервелат – жене, коробка конфет «Стрела» – дочкам. А для кого пакет с апельсинами – сокровенная тайна! Даже немногочисленные друзья Кириллова о ней не в курсе. А ревнивой «половине» и подавно лучше не знать правды, иначе дело закончится скандалом и разводом. Тайна эта – извечная боль Кириллова и крест…
На проходной старик-вахтёр произносит издевательским тоном:
– Пжал-те сюда пропуск и ключик, гражданин бывший диктор! – и мерзко хихикает вслед.
Он и покойников провожает таким смешком, старый вохровец во френче; умри ты сегодня, а я завтра…
Кириллов плетётся на троллейбусную остановку. Личной машины у него нет. Когда-то полагалась служебная, но теперь в перспективе лишь общественный транспорт. Впрочем, Кириллову всё равно. Он и раньше не злоупотреблял останкинской «Волгой», а в выходные без дискомфорта спускался в метро, которое с детства любил. Кириллов читал или слышал, что ангел-хранитель не может спускаться под землю. Если бы люди обладали особым зрением, видели бы, наверное, как над городом туда-сюда мечутся ангелические стайки, следующие за подземными электричками…
Кириллова редко узнают на улице. Вне программы «Время» его самое доброе на свете лицо теряет телевизионную индивидуальность, а знаменитый голос делается заурядным, как внутренний
