Луша - Карина Кокрэлл-Ферре

Вот уже год, как Ханна Уэскер вернулась в Ворож, нашла развалины их старого дома и ждала здесь Кристофера и Алису.

От всего одноэтажного дома с садом, который снимали в Вороже Кристофер и Ханна Уэскер с 1933 по 1937 год, оставался неразрушенным только подвальный этаж, где у них когда-то была кухня. Вход в кухню походил скорее на вход в заросший блиндаж. Но она расчистила и вход, и ступеньки.

У дальней стены господствовала гигантская чугунная плита с духовками, поддувалами, похожая на Черную Королеву в жестком кринолине. Не могло быть и речи о том, чтобы даже попытаться сдвинуть ее с места, поэтому, наверное, никто на нее и не покусился за все эти годы.

Календаря у нее не было, привыкла давно обходиться без него. Кукушка в часах деда Аарона куковала как хотела: Ханна просто заводила часы, и стрелки двигались, не измеряя время, а отмеряя его. Концепция времени давно стала для странницы туманной. Она судила о времени просто: «темно», «светло», «холодно», «тепло», «сыта», «голодна».

Ханна не смогла бы сказать сколько месяцев добиралась из степи до Ворожа. Знала, что много раз было и «холодно», и «тепло», и «светло», и «темно», и «сытно», и «голодно».

В зеркале она не видела себя много лет и, отразившись однажды в какой-то витрине, даже невольно оглянулась: нет ли рядом незнакомой старухи. На вид ей могло бы быть и шестьдесят, и девяносто. Но глаза оставались живыми, зрячими — ее земное дело было еще не завершено.

Седая, похожая на печальных, таинственных старух голландца Вреля, с утиной, прихрамывающей походкой, в подростковом ватном пальто (она не помнила, откуда оно взялось), в ушанке, с чемоданом с железными уголками, который нашла в мусоре города Куйбышева (так было написано на здании вокзала) и отмыла у какой-то колонки, она не привлекала внимания милиционеров. Прихрамывающие старухи — наиболее невидимая часть населения. Единственным, что выделяло бы, пожалуй, Ханну из миллиона других невидимых, были чудесные казахские сапоги темной кожи, подаренные ей Коркытом при прощании. В них было тепло зимой и прохладно летом.

Она измеряла путь количеством вокзалов. Сначала поезда вызывали у нее страх и горькую память, но теперь они выглядели по-другому и выстукивали на стыках совсем другие слова, и она успокоилась.

Когда нечем стало платить, она научилась уговаривать проводников пустить ее хотя бы в тамбур, и многие пускали, и не только в тамбур, иногда и в вагон, а там попутчики или скучающие проводники даже поили чаем и делились холодной пахучей курицей или крутым яйцом и без умолку рассказывали о себе. Ханна Уэскер давно разделила судьбу этих людей и хорошо понимала их. Она умела слушать.

Ханна научилась важному умению останавливать правильные попутки, на которых ее подвозили словоохотливые водители, они тоже рассказывали об интересных и значимых для себя вещах, а она молчала, но им казалось, что они ведут интересный разговор.

В теплое время она научилась находить ночлег в лесу, в поле, в городах.

В холода она оставалась в городах с большими вокзалами: там было легче найти тепло. Однажды она прожила незамеченной целую зиму на огромном вокзальном чердаке в Воронеже, а весной поехала дальше. Ее не так просто было теперь убить холодом или голодом. Голод она воспринимала как постоянное состояние, а сытость и тепло всегда казались временными передышками, она принимала их с благодарностью.

Иногда в деревнях ее пускали на ночлег в сарай или в хлев к теплым большим животным, давали хлеба, называли странницей, а ведь так называл ее и Коркыт ата на своем языке. И она подумала, что, наверное, это самое правильное слово, если так ее называют на разных языках разные люди. Странница и есть.

Паспорта, как и других документов, у нее не было и, попадись она на глаза милиции, кончилось бы плохо. Но, видимо, ее хранили.

Ворож, конечно, изменился, пока ее не было. Новые дома, больше машин, иначе одетые люди, но это был безошибочно все тот же город. Вот только его портреты исчезли, что озадачило Ханну. Она осторожно спросила какого-то человека на станции, по виду пожилого крестьянина, в кепке, с задубелой коричневой шеей, куда делись его портреты.

Крестьянин вздрогнул при этом имени и ответил недоуменным шепотом что-то совсем уж ей непонятное: «Так это давно уж… Хрущ, сука лысая».

А дальше расспрашивать она остереглась.

Мысль, что он мог умереть, не приходила ей в голову. Более того, она знала, что он не мог умереть, как умирают люди.

Подъезжая к Ворожу, Ханна Уэскер ни минуты не думала, что сейчас в их бывшем доме по улице Речной, конечно, живут уже другие люди, не беспокоилась о том, как объяснит им, кто она и зачем сюда явилась. Она не задумывалась о том, что скажет новым жильцам. «Моя семья жила здесь в тридцать седьмом году»? «Я пришла, чтобы здесь ждать свою семью, потому что Коркыт сказал, что они живы»?

Она верила: если получилось до Ворожа добраться, то и все остальное тоже как-то устроится. Ничего никому объяснять не пришлось. Так и вышло, как говорил Коркыт.

* * *

Когда опять зелень степи окровавили маки, и Ханна отдыхала у входа в свою «родильную юрту», где стольким детям Долины за годы помогла появиться на свет, к ней подошел старый Коркыт и сел рядом. Они вместе смотрели, как заходило за лиловые горы гигантское оранжевое солнце.

— Я долго не хотел тебе это говорить. Был у меня Посланник. И было сказано: если вернешься туда, где потеряла свою семью, то там ты можешь ее найти.

Она замерла, не перебивая.

— Посланник сказал, и ты, и они за это заплатили. В Долине будет печально, если ты уйдешь.

— Спасибо, Коркыт ата.

Ханна сразу стала собираться в дорогу.

Все ее мысли и сны за последний год, как наваждение, были об Алисе и Кристофере. Она видела их то на барже, то в подвальной кухне их ворожского дома у жарко натопленной печи, вокруг накрытого стола, в круге мягкого света. Иногда она видела и себя в стеклянной оранжерее на тот роковой Новый год. Сны приходили такие явственные, что она просыпалась в неимоверной тоске, с сосущим чувством, что должна куда-то успеть, но куда — не понимала.

Старый казахский Моисей все объяснил. Она жалела его: совсем стал больной и слепнет, их спаситель…

Попрощавшись, Ханна села на землю, надела подаренные Коркытом сапоги, встала