Луша - Карина Кокрэлл-Ферре
— Ждать трудно. Помни: бессмысленного нет. Просто не все смыслы пока нам открыты. Да прольется на тебя свет Тенгри.
И она заметила, что слепнущие глаза Коркыта подернулись старостью. Оба знали, что видят друг друга в последний раз.
Ладный Манар (у них с Раисой только что родился четвертый) довез ее верхом до станции, что соединяла с миром окраину какого-то пыльного степного городка, и по-медвежьи обнял:
— Спасибо за все, Ханна апа. Не забывайте нас. Мира вам.
Развернул коня, гикнул и растаял в степи.
Проводник, пожилой казах, с подозрением попробовал на зуб ее плату за проезд — шарики верблюжьего курта. И просиял:
— Вот так сыр. Чистый мед. Давай, залезай, апа, пока никто не видит. На третьей полке поедешь.
Путь был долгий, и потому отдала она ему за проезд легчайшие женские сапожки, сшитые для этого Венечкой, значит, оставалось в ее суме еще четыре пары.
И полезла на третью полку, как когда-то на нары.
С поездами у нее были связаны отчаяние, обреченность и жажда, но никак иначе до Ворожа было не добраться.
Ханна сделала все, как сказал Коркыт. Она ведь тоже учила дочь: всегда возвращайся на то место, где потерялась, и тебя найдут.
И вот прошлой осенью Ханна, наконец, добралась до Ворожа. Когда шла от вокзала, память места быстро вернулась к ней. Надо только идти по узким наклонным улицам все время вниз, они приведут к реке, а там — их улица.
Улицы, прежде булыжные, почти не изменились, только некоторые заасфальтировали, а река разлилась, затопила все и стала огромной, как море.
Чем ниже спускалась к реке Ханна, тем больше пустых домов ей попадалось на улицах, и вскоре она оказалась в бесконечном лабиринте развалин и одичавших садов, в котором уже ничего не узнавала.
Почему люди покинули эти места, она не могла понять.
Чернота стояла в пустых глазницах окон. Деревья тянули лапы из спален, столовых и кухонь. Заборы, жалкая попытка обуздания природы, пали под танковым натиском неодолимой зеленой силы. Эта сила выворотила даже булыжники, и они лежали черепашьими брюшками вверх, как свидетельства капитуляции неживого перед живым.
Улицы уходили в воду и продолжались под водой.
Из разлившейся реки торчали остатки крыш, ржавый шпиль, купол, еще какие-то металлические остовы, как гигантские скелеты ископаемых. Ханна, потрясенная, поняла: это ведь остатки их оранжерей!
И медленно осознала: весь их город-сад — под водой.
Позже набрела в зарослях на развалины особняка с фонтаном. Когда-то она думала, что это школа, но теперь знала: это он, детский дом, куда привезли Алису. Речная, 30. Господи, ее девочка была совсем рядом, а она не знала.
Этот ориентир помог ей найти их дом, вернее, то, что от него осталось. Ханна продралась к входу сквозь крапиву и густой бурьян. Верхний деревянный этаж обрушился вместе с крышей, его разобрали на дрова и листовое железо, но дверь в полуподвальную кухню уцелела, правда, сильно разбухла, и открыть ее стоило большого труда.
Вот тогда, как только Ханне удалось открыть дверь в свою бывшую кухню, за ней в подвал степенно вошел большой упитанный рыжий кот, всем своим видом утверждая, что это она вторглась в его жилище, а не наоборот. Зевнул. Милый кот, но клыки острые.
Ханна потрепала его за ушами.
Пахло грибами и кошачьей мочой.
Ханна подошла и погладила холодный чугун печки:
— Ну, здравствуй…
Взгляд упал на пустой крюк, на котором когда-то висели ходики деда Аарона.
Долго Ханна старалась приподнять окаменевшую, тяжелую, как плита, половицу в дальнем углу у печной ниши. Ничего бы у нее не получилось без найденных в развалинах вил без черенка.
— Let it be here, please, let it be here![23]
Наконец, потная и задыхающаяся, со сбившимся платком, закричала от радости, увидев заржавленное ведро. Схрон оказался нетронутым. Правда скатерть, в которую они с квартирной хозяйкой все завернули тем вечером, ожидая «гостей», совсем истлела, но все сохранилось в ведре под крышкой, и ржа не проела его насквозь. Она опять держала в руках Аароновы ходики, и «Алису» в кирпичном переплете, и тарелки Churchill, с голубыми ивами, подаренные им на свадьбу в прошлой жизни. Все было покрыто толстым слоем плесени и забвения. Но, самое главное, в полной сохранности фотографии, заложенные в книжку. Дотронулась до родных, улыбающихся лиц…
Вот тогда и не выдержала. Давно думала, что плакать разучилась, а тут слезы лились и лились по желобам глубоких морщин. Кот, которого она уже назвала Джинджер, вперился в нее пристально.
Не утирая слез, Ханна почистила часы, повесила на крюк и завела. Громкое тиканье наполнило ее заброшенную кухню. Как тогда. Дом оживал. А чуть погодя открылось окошечко и безотказная пружина, сработанная лучшим кишиневским часовых дел мастером, дедом ее Аароном, вытолкнула оттуда десятилетия проспавшую кукушку. Звякнул колокольчик, послышался механический хрип, словно птица прочищала горло и, прочистив, начала куковать, к полному изумлению кота. Их стало трое.
Ханна засмеялась, и смех ее тоже поначалу походил на хрип. Птица прокуковала семь раз. На какое время ставить часы, она не знала, да ей это было и не нужно: часы не для того, чтобы измерять время, они для того, чтобы напоминать, что оно истекает.
И тогда Ханну вдруг осенило: люди исчезли отсюда, потому что их всех тоже арестовали и увезли. И тоже отправили этапом. Потом затопили место, чтобы не осталось памяти. Она единственная отсюда, кто выжил и помнит. Ей повезло выйти из Леса Забвения, как Алисе.
«Если ты зайдешь поглубже вон в тот лес, ты увидишь, что там нет никаких имен и названий».
«All shall be well»[24], — постаралась она убедить себя и Джинджера, утирая слезы тыльной стороной ладони. Кот вздохнул.
В ту ночь ей снилось далекое прошлое.
Там громко тикают десятки ходиков, и ревут пароходные гудки над Темзой, и она опять несется с дежурства и вдыхает запах стружек из мастерской; и слышит, как мать зовет обедать, и как смеется своим монологам дед Аарон, и пронзительно смотрит доктор Мушин над марлевой маской, когда она, замирая от ответственности, ассистирует во время кесаревых; и опять они с Сэрой поют «Интернационал» в клубе на Кейбл-стрит, и опять бежит она к вагончику, из которого мистер Чарли продает у доков свои вкуснейшие fish&chips[25] — ломкая, хрустящая золотая корочка и белая, рассыпчатая нежность внутри.
И снились ей кембриджские колокола, туман, поднимающийся от реки, что смешивался с дымком из труб на баржах у поляны Джизус Грин, и горячее
