Латгальский крест - Валерий Борисович Бочков

Потом заговорила. Тусклым голосом, тихим и монотонным, как сквозь сон:

– Совсем не помню его лица. Солдаты забрали фотографии, мать одну спрятала, а дед нашел и сжег. Помню того офицера, запах помню – знаешь, этот одеколон русский, – и еще ремни его воняли новой кожей… Слово какое-то смешное есть…

– Портупея…

– Портупея, да. Тот русский кричал, кричал и ругался на мать. Еще помню, зуб у него был железный – блестел во рту, когда он кричал. В Сибири сдохнешь, всех вас туда, паскуды… а пацанку в Даугавпилс, в приемник. Интернат там детский… В Даугавпилсе.

Так говорят загипнотизированные. Из Риги к нам приезжал гипнотизер, выступал в Доме офицеров. Сперва показывал фокусы, а после гипнотизировал желающих. Римму Павловну из военторга, кого-то еще.

– После я почти год не разговаривала. Но этого совсем не помню. Знаешь, как дыра в памяти… А потом заикалась, в Резекне возили к врачу. Сильно заикалась – вот это помню. Я уже в школу ходила, в ту, старую, которая за Еврейским кладбищем. А новая за рынком, там, где раньше…

Инга замолчала, выдохнула, точно выбилась из сил.

– Но не мать рассказала русским. Не мать, дед рассказал. Я знаю. Они его били… И отца потом тоже…

В возникшей тишине грохнул раскат грома. Бухнуло с оттягом, как из гаубицы. Гроза приближалась. Восточная половина неба уже налилась чернильной синью, из-за макушек сосен выползала черная туча, чумазая и растрепанная, как клуб паровозного дыма. Инга вывернулась из моих рук.

– Поплыли, – сказала.

От покорности не осталось и следа. Кроткая беззащитность превратилась в безразличную решимость, причем без перехода, моментально. Будто и не она мгновенье назад таяла в моих объятьях, жалась ко мне, как бездомный кутенок. От таких перепадов с ума сойти можно.

– Инга!

Она не ответила, перешагнула через утопленника, не оглядываясь, пошла к воде. Перешагнула, словно через бревно. Тут, на этом берегу, ничто ее больше не интересовало. Ни мертвый парень, ни я. Какого черта мы вообще сюда плыли?

– Какого черта! – крикнул я. – Гроза!

– Да-да! Гроза! – Она зашла в воду, ответила, не обернувшись: – Поплыли!

Над лесом зигзагом полыхнула молния. Озеро и бор застыли контрастным снимком в ртутной вспышке. Тут же шарахнул гром, ударило с треском, будто кто-то огромный ломился сквозь чащу, круша сосны как хворост.

– Молнией же! Молнией убьет к чертовой матери!

Она оглянулась – стеклянные глаза, пустой взгляд. Зашла в воду уже по пояс.

– Валет бы молнии не испугался.

Сказала и нырнула, не дала мне даже ответить.

– Дура! – крикнул я в пустое озеро. – Истеричка! Вот ведь дура!

Но тут она была права, Валет бы не струсил. Такой же психопат. Сиганул бы под гром и молнии и глазом бы не моргнул.

Первые капли, увесистые и редкие, застучали по листьям и траве, по песку. На неподвижной воде озера появились круги. Их становилось все больше, шум нарастал, приближался. Постепенно все озеро покрылось стальной рябью. Я подошел к кромке воды. Инга не появлялась.

– Дура, – пробормотал я, вглядываясь в пустую поверхность озера. – Вот ведь дура…

Ливень быстро набирал силу. Противоположный берег растекся как мокрая акварель, камыши и ивы еще виднелись, а вот лес слился в мутную полоску, похожую на лиловую горную гряду. Стало темно, как в сумерки. Внезапно ландшафт, шипя и извиваясь, раскроила ослепительная молния и воткнулась прямо в середину озера. Раздался треск, словно небо разодрали пополам. Я непроизвольно пригнулся. Пахнуло озоном – стерильный холодный запах.

– Инга… Инга…

Я повторял ее имя и метался по мелководью; заставить себя нырнуть я не мог. Надо нырнуть, найти и вытащить. Ведь я отлично ныряю и могу еще вытащить ее. Найти и вытащить. Спасти. Откачать. Искусственное дыхание – очень просто: ладонями обеих рук на грудную клетку… Вдох и выдох. И в рот так же. Только нос надо зажать. Чтоб легкие начали работать. Ведь прошло всего минуты три. Или пять. Сколько там человек может под водой… сколько… Следующая молния угодила в макушку могучей сосны на том берегу, косматая крона качнулась и рухнула вниз. Я выскочил на берег.

– Зачем? Ну зачем?!

Упал на колени, кулаками бил в мокрый песок. Ревел. Все было кончено. Кричал кому-то: «Нет-нет-нет!» Обзывал сволочью – кого? Себя? Ее? Бога? Поверить в реальность происходящего я не мог, но это было единственная реальность – озеро, ливень, песок. И моя трусость. Теперь мне казалось, что всему виной стала именно она – моя трусость. И если бы я поплыл с ней, то ничего бы не случилось. А теперь, теперь все кончено.

– Чиж! – раздалось за спиной.

Инга стояла, уперев кулаки в бедра. Один в один как тогда на острове, будто кто-то вырезал картинку из того июня и вставил в нынешнее лето.

– Ты как… – промямлил я, стоя на четвереньках. – Как…

Инга пальцем прочертила полукруг от озера до прибрежных камышей. И подмигнула без улыбки.

Над бором полыхнула молния, шарахнул гром: за эти несколько секунд меня прошибла целая гамма эмоций. От почти религиозного экстаза, вроде того, что испытал апостол Фома, вложивший персты в рану воскресшего учителя, до лютой звериной ярости. Между ними уместились радость, удивление, благодарность и восхищение. Наверное, что-то еще, но я не запомнил.

– Ну, ты… Ты…

От гнева я заикался, все оскорбления казались недостаточно обидными. Вскочив, бросился к ней. Подбежал со сжатыми кулаками. Она не двинулась с места.

– Не ори. Лучше скажи спасибо.

– Спасибо? За что?!

– Теперь ты точно знаешь, как тебе будет плохо, когда я умру.

– Что?!

Меня просто трясло от злости. Соображал я тоже неважно.

– Когда я одна, всегда представляю, как мне будет плохо, если ты вдруг умрешь.

– Ты чокнутая… – начал я, до меня вдруг дошел смысл фразы. – Ты… ты думаешь обо мне?

– Конечно. Часто… – Запнулась, добавила: – Почти всегда.

Я остолбенел. Дождь хлестал по лицу, по плечам. Инга засмеялась.

– Ну что ты стоишь как дурак? Подойди хоть.

Мы повалились на песок. Она хохотала, запрокинув голову. Это было похоже на истерику, скорее всего, это и была истерика. По лицу текли то ли слезы, то ли ливень – из-за дождя я не понимал, смеется она или рыдает. Обвив меня ногами, впившись ногтями в плечи, она выкрикивала что-то по-латышски, стонала и снова хохотала. Она не отдавалась мне – о нет! – она властно брала.

Молнии били одна за другой, яркие вспышки и сизый отблеск на мокром теле, порой ее лицо делалось некрасивым, почти уродливым. Я ловил себя