Юдоль - Михаил Юрьевич Елизаров
– Красные ногти как бы демонстрируют, что с их обладательницей не пропадёшь – не умрёшь с голоду…
Троллейбус грохочет, точно короб с инструментами, трясётся ухабами безликих улиц. Сплошь пятиэтажные панельки, вроде и не настолько старые, но выглядящие так, словно их возвели в незапамятные времена. В этих печальных краях год бытования идёт за все три или даже больше, как служба на подводной лодке. Тут школьники взрослеют к пятому классу, заключают в подвалах и на чердаках несчастливые скоротечные браки, взрослые дряхлеют к сорока, а старики и вовсе не доживают до пенсии. Но есть и своя прелесть в этой чахоточной мимолётности, точно у мотыльков-однодневок.
Троллейбусный круг – зачарованное место, конец и начало. Веет окраиной и простором. Шумят буйные, кладбищенской породы тополя – живая изгородь миров.
Вдали за деревьями прячется огороженный высоким кирпичным забором старинный трёхэтажный особняк. Лет сто назад, быть может, он принадлежал какой-то купеческой семье, но с довоенных лет находится в ведении Красного Креста. Недаром на каждой половине выкрашенных кладбищенской серебрянкой ворот красуется чаша Гигеи – Змий, срыгивающий яд. По слухам, до середины шестидесятых в особняке располагался госпиталь инвалидов войны, но потом туда переселили малолетних хроников – скорбный детский дом, удалённый от весёлой школьной суеты, будто это лепрозорий, а не коррекционная школа-интернат. Туда и направляется диктор Кириллов.
В укромном уголке среди кустов с несъедобной ягодой Кириллов прикрепляет накладные усы и дальше уже идёт замаскированным. В створке ворот тюремного образца дверь с оконцем. Рядом табличка с крупнокалиберной надписью «СТАЦИОНАР» и помельче «Часы приёма»: с десяти утра до восемнадцати вечера, кроме воскресенья.
Кириллов стучит, оконце открывается, и на диктора сквозь зарешеченный проём глядит бородатое естество сторожа Петра. Он служит с тех времён, когда ещё за этими стенами прятали искалеченных войной солдат, и сам носит военную форму без погон – для солидности.
– К кому? – интересуется Пётр, хотя ему заранее известен ответ Кириллова; грустный интеллигент наведывается не первый год…
– К пациенту Артуру Муртяну…
Отворяется дверь, Кириллов заходит во двор.
Гостей школы-интерната встречает зачахшая клумба, отороченная раскрашенными в весёлые тона автомобильными покрышками, и два гипсовых горниста. К особняку ведёт аллея, вдоль которой высажены ёлки. Виднеется детская площадка с качелями, подобие плаца для линеек и прочих построений, стенды, где под стеклом пришпилены пожелтевшие газеты с бодрыми заголовками. От казённой обстановки у всякого входящего неизменно сводит скулы.
Возле флигеля машет метлой баба в сером ватнике, штанах и резиновых сапогах; косынка сбилась на плечи – дворничиха или нянька. Монотонный царапающий звук прутьев болезненно скребёт душу. Кириллов заходит в помещение. В звонком, как церковь, цоколе пахнет хлоркой и столовой – каким-то вечным картофельным супом. На этом же этаже кабинет главного врача и старшей медсестры. Кириллов старается пореже попадаться им на глаза.
Ещё одна формальная проверка – нянечка Капитолина Никитична. Она в белом, похожем на саван халате и шапочке, из-под которой торчит седой клубок волос со шпильками.
Капитолина Никитична тоже знает Кириллова; не как всенародного диктора, а исключительно посетителя. Не потому, что накладные усы преображают его, просто Капитолина Никитична – человек старой медийной закалки и предпочитает телевизору обычное радио.
– К Артурке? – добродушно спрашивает нянька. – Что ж вы прям в тихий час пожаловали?
– Как уже получилось с работы отпроситься… – винится Кириллов. – Я в коридоре посижу, подожду, когда проснутся.
– Да всё равно не спят! – нянька улыбается бульдожьими морщинами. – Куролесят…
На этаж ведёт широкая лестница с мраморными перилами. Кириллов поднимается, подстраиваясь под неспешный ход старухи.
– Как он? – спрашивает дрогнувшим голосом Кириллов.
– Артурка-то? Скучает… – отвечает нянька. Добавляет шёпотом: – Обижается, что редко заходите… Ничего такого не говорит, не подумайте, но по глазёнкам видно, что тоскует.
У Кириллова от этих невыносимых слов колет в сердце. Нехорошо и стыдно! Он и правда уже вторую неделю не наведывался в интернат. Ну а как успеть? Приёмные часы там до шести, а у Кириллова вечерние эфиры. В субботу невозможно вырваться из хищных объятий семьи…
– Учится прилежно, – продолжает нянька. – Собирается дневник вам показать. По чистописанию и пению пятёрки!
Учебные классы на третьем этаже, а второй – спальные палаты. Стены украшены аляповатыми мультипликационными фресками – крокодил Гена, Чебурашка с апельсином в лапах, Волк из «Ну, погоди!» в обнимку с Зайцем, Винни Пух и Карлсон. Подобная живопись может возникнуть только в атмосфере чудовищного безнадёжного отчаяния. Тут нет запаха супа, зато царит едкая мастика, которой натирают ветхие паркетные полы.
Кириллов разглядывает доморощенную стенгазету и детские «палка-палка-огуречик», рисунки с подписями прописными буквами: Саврасов Коля – 11 лет, Неуёмова Марина – 9 лет, Артур Муртян – 11 лет; полтора-два десятка имён. Сюжеты однотипно душераздирающие: несбыточное семейное счастье, папа, мама и ребёнок под лучами солнца – полукруг в углу листа и тире протуберанцев. Кириллов ощущает ком в горле.
– Нравится? – спрашивает нянька. – Они ещё лепили недавно. Сходите полюбуйтесь, а я пока Артурку приведу…
В конце коридора специальный закуток для посетителей. На стене Буратино, Незнайка и почему-то избушка на курьих ножках. В углу искусственная новогодняя ёлка, которую никто не убирает, чтобы не разрушать атмосферу зимнего торжества. Там же столик с поделками из пластилина.
Кириллов, чтобы чем-то занять себя, ставит портфель на подоконник (к стеклу прилеплены бумажные снежинки) и достаёт пакет с апельсинами. Зачем-то пересчитывает – ровно семь штук. За окном изнанка кирпичного забора и бесплодные грядки.
Кириллов приглядывается к пластилиновым зверушкам. Их около дюжины – зайцы или собаки. Но у фигурки, под которой взрослым уверенным почерком написано на полоске «Артур Муртян», вполне антропоморфный облик: рогато-крылатый метис, какого нет в природе. Две пары крыльев – перепончатая и насекомья. На вытянутой рогатой голове что-то вроде короны, рот – оскаленная дыра. Растопыренные ручки подняты вверх, из низа живота торчит кишка или же змея, сзади такой же хвост, а ноги, как лапы. Хоть техника лепки примитивна, от фигурки веет необъяснимым ужасом.
Слышатся шаги, нянькин голос певуче произносит:
– А вот и мы-ы!..
Кириллов поворачивается. В глаза будто плеснуло болью и нежностью:
– Артур!.. – вырывается возглас.
Рядом с нянькой хрупкого сложения темноволосый мальчик в синей больничной пижаме. Возраст и пол можно определить только по росту, комплекции, причёске и пионерскому галстуку. А вот лица в некотором смысле нет. Вместо него сплошной коричнево-рыжеватый пигмент с пушком, отчего облик напоминает плюшевую маску медвежонка.
– Ну, не буду мешать тёплой встрече… – старуха, шаркая войлочными тапками, удаляется прочь по коридору.
Приоткрывается дверь ближней палаты.
