Москва, Адонай! - Артемий Сергеевич Леонтьев
И только тот, кто поднимает нож, обретает Исаака…
В голове невольно пролетали обрывки воспоминаний, как почти тридцать лет назад разгуливал здесь с букетом тюльпанов и ждал жену с новорожденной малышкой – сидел на краю свежеокрашенной скамьи, на которую постелил толсто сложенную газету. Теперь снова приехал за этим крохотным существом, ставшим молодой красивой девушкой и так поспешно обездвиженной, похолодевшей: осталось только распластанное тело, как подачка, как оплеуха, и ушедший взгляд, да этот запоздало-насмешливый рост ногтей. Не видя еще тела дочери, Михаил навязчиво ощущал ее смерть, ее потухшие глаза, казалось, что слышит сейчас даже треск ее мертвенно-ползущих ногтей – слышит прямо здесь на улице, у стен больницы, куда еще не вошел, – ногти хрустели, как стрекозы, а может быть, это скрежет лифта или звук просипевших после резкого торможения шин оставил в памяти затянувшийся след. Дивиль с трудом сейчас отличал одно от другого: ощущения режиссера слишком обострились, но вместе с тем и спутались. Бесчисленные скомканные звуки налипали, ошпаривали кипятком: металлический стук секундной стрелки на ручных часах, хотя рука глубоко в кармане – он не мог их слышать, но слышал; в жилом доме неподалеку кто-то распахнул двойную форточку, стекла клацнули, задребезжали; ветви деревьев покачиваются на ветру, царапают друг друга, пористые стволы растягивают свою древесную шкуру, кора вот-вот лопнет – деревьям, будто бы стало вдруг тесно в своей оболочке, стволы расширились и начали оттопыривать сдавивший их шершавый слой – тополиная и кленовая плоть распухла, разрослась, кора трещит по швам, она вот-вот поддастся натиску и даст нарыв – даже больничные стены, казалось, отслоятся сейчас отсыревшим куском старых обоев, повалятся под ноги, обнажив пустоту: так же растянута, так же до треска выпячена над головой матовая чернь неба – его сдавило околоплодным пузырем, казалось, ткни в него пальцем – и что-то непоправимо изменится, смоет лавиной или зародится. Шершавая темнота ночного города напирает, наползает тесной скорлупой, окружающая реальность раскалена и распахнута, но главное, Михаилу казалось, будто бы в нем самом что-то безвозвратно осыпается сейчас и линяет, вылущивается – срывается с мертвой точки.
Выходит, навсегда прощались в тот вечер? Если бы знал, сказал бы больше… Ничего не осталось.
– Вам кого?
Дивиль оглянулся на голос и увидел старика в черной униформе.
– У меня дочь здесь… под грузовик попала с другом… и жена… Подскажите, где вход?
Старик поманил за собой жилистой рукой:
– Пойдемте, провожу… За жену не переживайте, все у нее нормально, прихватило сердце, это и на ровном месте можно… врачи рядом, что уж тут… а ребят-то жалко, да, молодые совсем, птенцы совсем…
Михаил удивленно посмотрел на охранника:
– Вы их видели?
Морщинистое, почти вязкое желтоватое лицо теплело в темноте:
– Да, молодых часика три как назад привезли, а жинка ваша…
– В порядке она?
Охранник кивнул:
– Да, говорю же. В палату уложили, чтоб оклемалась малек…
Старик закашлял.
Михаил только сейчас рассмотрел его внимательнее – первоначально видел лишь черную униформу и седые волосы, лицо было в тени. Золотой зуб блестел в темноте. Когда проходили мимо фонаря, Дивиль прощупал взглядом частые, глубокие морщины, множество шрамов. Лицо казалось вылепленным из глины, тщательно обожженным и битым, поцарапанным, но не давшим трещину. Разорванное ухо производило тяжелое впечатление, а глаза были очень спокойные – старик смотрел прочно, как-то основательно и с небольшим прищуром правого глаза.
Длинные, корневидные пальцы старика почесали щетинистый подбородок. Охранник повернул смуглое, истерзанное лицо к режиссеру и с сочувствием глянул на него, потом кивнул на дверь:
– Вот вход…
Михаил тряхнул головой, взялся за пластиковую ручку двери и, словно двигаясь по инерции, ввалился в больницу. В сумрачном фойе за окошком регистратуры сонная медсестра клевала носом и вздрагивала от резких пробуждений. Увидев вошедшего, поправила шапочку и прикрыла зевок ладонью.
– Здравствуйте, у меня жена здесь в палате и дочка… Дивиль – фамилия… то есть у супруги другая фамилия сейчас, мы разведены…
Миловидная медсестра с веснушками и рыжей шерсткой над верхней губой глянула на режиссера с состраданием, вышла из своей кабинки – сделала беглое движение рукой, которое сразу же одернула. Дивиль понял: ей хотелось положить руку на его плечо, выразив, тем самым, свое сочувствие, но в последний момент она не решилась на такой интимный жест по отношению к совершенно незнакомому человеку. От девушки пахло дешевыми сладкими духами.
Апельсиновый с корицей или цветочный.
Режиссер усмехнулся про себя.
Нашел, на что обращать внимание…
– Да, да, я поняла вас… Вот как подниметесь по лестнице чичас на четвертый этаж, поворачивайте налево в четыреста пятую, – выставив перед собой руку с обгрызенным заусенцами и ногтями. – А морг в подвале, можете туда сначала. Я позову санитара, чтоб проводил. Только бахилы наденьте, пожалста.
Каждое слово произносилось вкрадчивым, почти извиняющимся полушепотом.
Даже не знаю, что хуже: казенное равнодушие или этот полушепот с вкрадчивым сочувствием.
– Да, я сначала к дочке лучше. С супругой нормально же все? Мне охранник сказал, что все хорошо.
– Не переживайте за нее… сердце пошалило немного, но теперь она успокоилась, лежит в палате под наблюдением.
Медсестра подошла к своей будке, сунула руку в окошко и нажала несколько кнопок на телефоне, вытащила трубку к себе, обмотав кудрявый провод вокруг указательного пальца:
– Малик, подойти ко мне, нужно в морг родственника проводить… да, прямо чичас.
Положила трубку и повернулась к режиссеру:
– Чичас подойдет, подождите пару минут.
Дивиль кивнул, мельком глянул на калошевидные ботиночки медсестры и сел на жесткую скамью у окна, закрыл глаза.
Это «чичас» ее надо вставить в диалог кому-нибудь из артистов… характерное такое словечко, музыкальное… Но вообще она переигрывает, по-моему, в первый раз же меня видит, да насрать ей совершенно, кто у меня и чего… к чему эти придыхания, не понимаю?
Через пять минут спускался по лестнице. Уставился в небритый смуглый затылок санитара с проглядывающим из-под волос чиреем. Коричневая плитка и люминесцентный свет. В коридоре с бледно-серыми стенами пахло спиртом и формалином. Вошли в темную комнату, похожую на предбанник. Малик включил свет, взял из шкафчика две шапочки, одну надел сам, вторую протянул Михаилу. Его левый глаз немного косил, неприятно искажая достаточно правильные черты лица.
– Зачем это? – Дивиль выставил перед собой ладонь с шапочкой.
– Чтобы волосы не пропахли.
Михаил так и оцепенел, глядя на санитара: Малик быстро отвел глаза, торопливо натянул колпачок на голову. Дивиль все стоял и смотрел
