Плутон меняет знак - Елена Козлова
– Как фамилия его?
– Козырев, – ответил Алексей, посмотрев в телефон.
Алим достал из ящика стола белый стикер, вывел на нем черным маркером «Андрей К.», подошел к полке и прилепил его скотчем к пустой ячейке.
– Я поехал. Лех, заведи на него дело. А Люда пусть ознакомит с правилами и распорядком дня.
– Алим, ты чего, он же в психозе! Достанет тут всех. Уколоть надо.
– Психиатр только завтра будет. Ну разведчик и разведчик. Пусть на группы сходит, на лекцию. В коллектив его, в коллектив. Одного не оставляем. Будет доставать или агрессировать – в детоксе закройте. А вы… – Алим повернулся ко мне. – Если есть еще вопросы, спросите у Люды, она вам все расскажет.
Людмила медленно и обнадеживающе кивнула, отчего ее подбородок удвоился.
– Да все понятно, – неуверенно ответила я.
– Согласны у нас работать?
– Мне надо подумать.
– Думайте. Место, конечно, не самое приятное. Зато какой опыт. Случаи у нас интересные, не описанные в МКБ. На фоне текущих событий…
Людмила положила полную ручку, запястье которой украшали скромные часики на кожаном ремешке, на монументальную грудь и многозначительно закатила глаза. Алексей-говна-попей взял с подоконника банку с икрой, подкинул ее в воздух и сунул в карман пиджака.
⁂
Домой я возвращалась сначала на электричке. В вагоне на экране крутился социальный ролик. Вот грустный мужчина приходит домой с завода. На пороге его встречает жена. Лицо у нее незатейливое, однако с хитринкой. Мол, я женщина с виду обыкновенная, но мудрая. Она протягивает уставшему работнику завода эмалированный тазик с водой. Мужчина окунает голову в таз и кричит. Кричит. Кричит. Крика не слышно – его поглощает вода. Камера снимает искаженное воплем лицо мужчины снизу. Изо рта тянутся круги воздуха. Мелкие пузырьки застревают в гнедой бороде и усах. Вздымается крепкий кадык. Слышны успокаивающие булькающие звуки. Жена удовлетворенно улыбается. На экране появляется слоган:
«Скажи, что ты чувствуешь».
Что он чувствует, мужик этот? Наверное, на заводе своем задолбался. Может, «Волги» как раз собирает. Или ядерные боеголовки. А что чувствую я? Тревогу? Нет – спасибо утренней медитации от «Госчелобита». Хотя могли бы, конечно, получше работать. Страх? Нет, страха нет. Разве что в пять тридцать восемь утра накрывает. А так все решено. Предрешено. Все спокойно. Через час я заберу Валерика из школы, и мы будем смотреть новый сериал про детский хор имени Локтева. Наши сняли. Сеттинг – брежневские времена. Добротные, как каракулевая шапка, предсказуемые. Уютный советский быт. Люди в простой, но понятной одежде. Серванты чешские, стенки, секретер. Чашки в белый горошек. Красные. Шторки клетчатые на кухонном окне. Газета «Правда». Приятно смотреть. Будто в детство проваливаешься. Детство мое, правда, на другое время пришлось, на девяностые. Но картинка и ощущения от фильма очень похожие. Будто тебе снова восемь и ни о чем не надо думать. Бабушка утром сделает завтрак. Бутерброды с маслом и сыром. И чай красноватый в резной стеклянный стакан нальет. В подстаканнике, чтобы не горячо было держать. А ручка все равно горячая. Собака голову на колени положит. Нос у нее мокрый и холодный. Это хорошо, здорова, значит, собака. Борода в каше испачкана. Поела, значит, собака. А после школы «Чипа и Дейла» показывать будут. Летом снова на дачу. Приедет большая машина, и папа туда будет вещи заносить. Подушки, одеяла. И стульчик мой детский. Деревянный такой, с хохломской росписью. Огромный мир растворится в калейдоскопе света и тени. А я буду стоять у машины и смотреть на бежевые свечки каштанов, улетающие в небо, как ракеты. И кричать: «Мы едем на дачу, мы едем на дачу!»
И никто никогда не умрет.
Рядом плюхнулся подвыпивший мужчина. Вот, скотина, до обеда еще сколько, а он уже нализался. Сидит тут, перегаром воняет, хоть окна открывай.
– Девушка, а вы чего такая грустная? – оживился мужчина, заметив мой укоризненный взгляд.
– Я не девушка. Мне сорок один год.
– О, ничего себе, а вы хорошо сохранились.
– А вот вы не очень. Не бережете себя…
Мужик не обиделся и рассказал, что беречь особо и некого. Потому что себя у него больше нет. Но это даже хорошо – можно жить спокойно и ничего не делать.
– Ничего не рожать. А если ты не рожаешь то, что внутри тебя, это тебя убьет, – завершил душеизлияние мой попутчик.
– Вы философ, – заметила я.
– Я раньше писателем был, – тихо сказал мужик. – Даже премию получил литературную. Потом книги отменили. А я больше ничего и не умею. Разве что бухать. Но могу и не бухать.
– Так не бухайте.
– Не хочу не бухать. А вы кто?
– Психолог.
– Писатель – это хирург. А психолог – патологоанатом, – сказал мужик и уставился в окно.
Отделавшись от электрички с пьющим экс-писателем, я спустилась в метро. Пахло верхней одеждой, которая долго висела в шкафу, и скорой зимой. Что ты чувствуешь, Стасик? Неуверенность? Разочарование? Стоит ли тебе работать в этой странной нарколожке? Жуткое место. Тюряга какая-то. Колбасу даже нельзя. Интересно, что они там жрут по ГОСТу? Котлеты с пюре? Тефтели с рисом? Разве для этого ты розу свою лелеяла в государственном институте психологии? Мечтала, что откроешь свой кабинет на Никольской, купишь туда диван оливкового цвета, впрочем, нет, лучше кабинет уже с диваном арендовать. Диваны нынче дорогие. Стеллажи с голубыми гортензиями заведешь и еще поставишь туда муляжи книг. Получится стройно, красиво, а то, когда книги живые, они все разные, пестрые, аляпистые. И будешь клиентов принимать. Один в тебя, конечно, влюбится. А может, и несколько. Ты грустно скажешь, что придется прекратить встречи. Выйдет драма. Как в кино. А алкаши и нарики – это же смертники. Не сегодня помрут, так через несколько лет. Аддикции не лечатся. Работа в рехабе – сизифов труд. С другой стороны, все мы умрем когда-нибудь…
– О подозрительных предметах и забытых вещах сообщайте, пожалуйста, машинисту, – объявили в динамиках.
Забытые вещи. Подозрительные предметы. Какие вещи и предметы потеряла и забыла ты? Как так вышло, что ты живешь с бывшим мужем, призраком матери, паничками по утрам и тараканами в высотке на Котельнической набережной и ездишь на собеседования в нарколожку? Как так вышло, Стасик?
У людей в вагоне были счастливые лица. Интересно, что они чувствуют? Я стала разглядывать пользователей Московского метрополитена, пытаясь угадать их имена. Вот мужчина в куртке цвета хаки. Лицо похоже на срез хлебной горбушки – круглое, доброе, в мелких рытвинках. От ветрянки, наверное. Или прыщей. Наверное, были в юности прыщи. Он, может, их стеснялся. А может, и нет. Мужчины вообще как-то в себе увереннее, чем женщины. Вон сосед мой – сто двадцать кило весит, на Шрека похож, а туда же: приходите ко мне медитировать. А Наташка Еремеева – глаза янтарные, лицо гладкое, как коленка, уж и нити китайские в щеки вставила, и живот натянула как барабан, и все ей не так… А мужик… Наверное, его Олег зовут. Почему Олег? Не знаю, крутится в голове «Олег», и все тут. Олегом, значит, будет.
Мальчик. Ну как мальчик, лет семнадцать на вид. У меня сын такого возраста мог бы быть. Кошмар, конечно. Длинные светлые волосы. Лицо красивое, чистое, брови серые на половину лба. Скулы широкие. Вылитый Наталья Водянова. Может, это сын Натальи Водяновой? Женственным жестом волосы с лица убирает. То за одно ухо заправит, то за другое. А волосы падают. Он сообщение в телефоне из-за этого прочитать не может. И снова за пряди свои хватается. Захотелось подойти и волосы в хвост собрать. Но это будет странно. Может, резинку ему дать? У меня в сумке валялась… Наверное, волосы на ощупь мягкие, как войлок. Волосы европейского типа. Есть еще азиатские – они толстые и жесткие. И афро, ну тут понятно. Наташка Еремеева рассказывала – она волосы себе тоже наращивает. А-а-а? М-м-м? Гэ-гэ-гэ? Р-р-р? Ро-ро? Р-р-рома. Точно, Рома. Р-р-рома. Мальчик Рома.
А поезд стучит, стонет, воздух в окнах свистит. Что ты чувствуешь, Стасик? Что ты чувствуешь?
«Не п-ис-о-ться», – строго напоминают двери вагона.
Конечно, белыми трафаретными буквами двери советовали «Не прислоняться». Но какой-то хулиган, наверное школьник с жестким, набитым знаниями рюкзаком, стер от скуки лишние буквы ребром монетки. Наверное, у него
