Плутон меняет знак - Елена Козлова
– У меня совсем нет сил. Совсем нет сил.
Оно и понятно, откуда силы в таком возрасте…
Мальчик из фонтанов выскочил и к какашам-развивашам побежал. Бежит, радуется, головой мотает. «Сейчас упадет», – пронеслось в голове у Сережи. И точно, грохнулся мальчик и стал орать на весь парк.
– Дима! Под ноги надо смотреть, дебила кусок! – бросилась к нему мамаша.
«Сама ты дебила кусок, – тихо пробурчал Сережа. – Нервы ни к черту, а туда же, рожаешь. Орешь тут теперь, как боцман в шторм».
Его мама никогда его дебилом не обзывала, наоборот, он был ее Финист-Сокол-Ясный. Необыкновенный ребенок. Светлая голова. Награда и отрада. Смысл жизни. Больше всего на свете мама боялась, что Сережа возьмет и умрет. Столбняк подцепит, или сердечко во сне остановится. Есть же такой синдром внезапной детской смертности. Смерти то есть. Поэтому до пяти лет он даже в жару ходил в плотных штанах. Одни ему особенно нравились – цвета морской волны, с вышитыми на коленках желтыми утятами. А ночами мама почти не спала – все слушала его дыхание и, если оно затихало, пугалась и начинала ребенка трясти. Октябрьский вечер, когда у Сережи воспалился аппендикс, он запомнил на всю жизнь. Живот болел до слез, мама вызвала скорую, которая и без того была у них частой гостьей. Забрали в больницу. Посадили внутрь кареты, запряженной хмурым водителем, и повезли в неизвестном направлении – из машины ни двора, ни улицы не разобрать, только трясет сильно, Сережу аж в воздух подбрасывало. Мама рядом устроилась, на откидном сиденье. В салоне было темно, и мир казался холодным и синим, как разлитые чернила. Или сапфир. У мамы кольцо с сапфиром было, Сереже нравилось его на мамином пальце крутить. В больницу она его не надела, конечно. По ее лицу, искаженному отчаянием, метались то тени от фонарных столбов, то блики от фар. А потом потекли слезы. Мама смахивала их пальцами и сморкалась в платочек, белый, но во мраке ставший тоже сапфирово-синим.
– Отца моего вот так в скорой везли. И не довезли, – глухо, будто в себя, сказала мама.
– Как это, мам? – спросил Сережа.
– Умер по дороге.
Сережа так остро почувствовал мамин ужас, что хотел заплакать, но не смог. На секунду он будто прикоснулся к бездне, куда ушел отец матери в карете скорой. И куда уйдет мама. И куда уйдет он, Сережа… Руки перед собой протянул, чтобы бездну потрогать, и тепло почувствовал. Как странно, должен же быть холод. А тепло. Глаза открыл. А это мама на колени рухнула у лежанки, обитой чем-то рыжим и гладким, и его обнимает. И они вместе к потолку подскакивают. И живот болит невыносимо. Бездна и мама… Но тогда все обошлось: Сережу прооперировал хирург от Бога, через неделю его выписали домой, и еще пару лет он сидел на парной курятине и мыл руки раз по двадцать в день. До локтей, чтобы наверняка. И как-то в процессе борьбы с микробами обнаружил в сколоченном отцом ящичке газету «Мегаполис-Экспресс». На первой полосе – он даже сразу не понял что. Пригляделся – а это труп вскрытый. На животе лежит, а все разрезано: спина, ноги до самых пяток. И череп тоже, только не вдоль, а поперек. А крови нет почему-то. Он газету у себя под кроватью, за ночным горшком, спрятал и иногда, когда дома никого не было, вытаскивал – посмотреть на труп, испытывая смесь отвращения и любопытства.
Отец, наоборот, не баловал Сережу своим вниманием. Когда сын проказничал, говорил ему:
– Что ты маешься, ляг, поспи.
Он и спал. В снах Сережа бегал по асфальту в одних трусах, с голыми ногами, ел конфеты с земли и ничего не боялся. А когда не спал, то рисовал. В пять лет рисовал. В десять. И в пятнадцать, когда все нормальные люди на дискотеках головами трясли и пыхали в подъездах. В Сережины шестнадцать мамина подруга рассказала, что ее сын поступил в Полиграфический на худграф. Даже уже где-то выставлялся. Ну и всегда можно пойти на Арбат – прохожих рисовать или картины продавать. Сын маминой подруги в классической манере рисовал. Главное, не нонконформист. А то нонконформистов как-то бульдозерами с землей сровняли. Не слышали, нет? Так вот, приехал бульдозер по приказу Хрущева и все картины уничтожил. С нонконформистами.
– Так это давно было. Сейчас другие времена, – заметила мама.
– Времена всегда одни и те же.
– А наш тоже рисует, – вспомнила мама.
И Сережа поступил в Строгановку. Строил на белоснежном ватмане голову Аполлона, выезжал на пленэры в Коломенское. Проходить практику его отправили в высотку на Котельнической набережной – реставрировать потолочные росписи в духе соцреализма и облупившиеся барельефы. А она призраками кишит. Фантом Роберта Рождественского по главному подъезду шастает, «Чтоб жила на свете мама» декламирует. Дух балерины Улановой, босой, с изуродованными пальцами на ногах, пуантами, висящими на шее, потрясает. Сегодня можно спокойно сказать, что призраков видишь. А тогда за такое могли и в Ганнушкина отправить. Когда Сережа окончил Строгановку, мама заявила, что она свою главную миссию – сделать из сына человека – выполнила, и приготовилась умирать сама. Собственная смерть ее не пугала. Насчет имущества распорядилась: квартиру на Сережу, дачу на отца. Платье себе похоронное приготовила, пестрое такое, и в шкаф положила на видное место. Платье год лежало, два лежало, а потом пропало.
– Черт-черт, пошутил и отдай, – просила мама, но черт оказался вредным, платье так и зажал.
Удивительно, но мама Сереже тогда старушкой уже казалась. Это сейчас тетки лицо себе наколют так, что оно на мяч резиновый похоже, всё молодятся, будто им двадцать. Гормоны еще принимают, эстроген вроде. Старости боятся. Смерти. Сереже скоро сорок три, а он будто умер. И сил ни на что нет. Страшно представить, как он будет чувствовать себя в пятьдесят. Надо тоже завещание написать. Отец, главное, с возрастом, наоборот, только молодел: благородно высох, очки купил в модной оправе, плотничать стал. Сначала комод советский с помойки приволок, отшкурил, покрасил, фурнитуру поменял – получилась конфетка. Ну, так мать его работу оценила. Потом столы стал делать из пней, которые в дачном лесу находил, выкорчевывал их и на тележке домой привозил, мощный старик. Еще вешалки из коряг сооружал…
А Сережа сам корягой себя чувствует, хотя с виду и не скажешь. Хорошо, собака есть. Она вытаскивает. На прогулки в том числе.
– Зена, Зена, иди ко мне, – позвал он собаку.
Зена подбежала и посмотрела на хозяина серьезно, но с легкой тревогой и обожанием, как любящая женщина. Женщинам он нравился – тело красивое, вовсе и не коряга, а сильное гладкое дерево, волосы с сизым отливом, член крепкий, черты лица будто угольный набросок, четкие, лаконичные, профиль греческий. Профиль вообще никому покоя не давал: каждая обязательно проводила пальцем линию от лба к носу и вниз по губам. О нижнюю спотыкалась и заканчивала путь на выступающем подбородке. Жена в том числе. Сережа от этого жеста сразу закрывал глаза и голову запрокидывал. Даже от одного воспоминания. Вот и сейчас запрокинул.
– Мужчина, это ваша собака? – поинтересовалась одна из развиваш.
– Моя, – кивнул Сережа.
Зена в подтверждение этого факта села рядом на землю и прижалась горячим боком к его ноге. Задышала часто.
– Тут дети гуляют! А если она покусает кого-нибудь? Уберите собаку немедленно!
За спиной мамаши появилось еще несколько недоброжелательно настроенных силуэтов. У одной в руках Сережа заметил игрушечные грабельки. Спорить с воинственными деметрами Сережа не решился, подцепил Зену на поводок и пошел по аллее к выходу из парка.
⁂
Да, лучше с женщинами, конечно, не связываться. Они
