Земля под снегом - Эндрю Миллер

Покончив с кроватью, принесла из шкафчика в ванной чистящий порошок «Аякс» и жесткую губку. Вычистила раковину под супругами Арнольфини. Чета смотрела – вернее, он смотрел. Прибралась на туалетном столике. Высыпала пепельницу в мусорное ведро и поставила ведро у двери. Сняла одежду со стула. Понюхала одну из его рубашек и решила отправить ее в стирку вместе с постельным бельем. День стирки вообще-то понедельник, но и вторник сойдет, закона тут нет.

Сложила его пижаму. Сложила кремовый гернсийский свитер, который он носил в выходные, разгладила и убрала в ящик для шерстяных вещей. Взяла его твидовый пиджак, подняла повыше. Попробовала вспомнить, как чистят твид. Вероятно, просто отпаривают. Повесить над ванной, чтобы висел, пока она будет в ней лежать? Вначале, однако, пройтись губкой – теплая вода, чуть-чуть стирального порошка. Принесла полотенце, тазик (тот самый, что тогда подставила Тессе, но он был вполне чистый сейчас). Расстелила полотенце на полу ванной, положила на него пиджак. Опять на коленях, но это ничего. Она трудится, наращивает список того, о чем в конце дня сможет сказать себе: сделано. Надо, конечно, освободить карманы. Вынула бланки рецептов. Вынула две ручки, спичечный коробок, бумажку от конфеты, конверт. Ключи от машины! Провела по пиджаку ладонями, убеждаясь, что в нем ничего не осталось. Окунула губку в мыльную воду. Начала с воротника, потом положила губку обратно в тазик и взяла конверт. Синие чернила, свободный почерк. Размашистое Д в «Доктору», размашистое П в «Парри». Перевернула конверт, поднесла к лицу, понюхала. Ощутила запах Эрика – смешанный, тут и амбулатория, и машина, и его тело, и сам твид. А под ним другой аромат, несильный, но отчетливый (анис, ирис, ваниль). Конверт был открыт не пальцем, а лезвием. Раздвинула бумагу, запустила пальцы внутрь и достала единственный листок. Прочла (шелк гладит меня так, что я томлюсь…), прочла еще раз, несколько секунд смотрела на фамилию и адрес – рельефные буквы на верху фирменного бланка. Прочтя в третий и последний раз, засунула листок обратно и положила конверт, как и все прочее из пиджака, туда, откуда вынула. Окунула губку в тазик, выжала, а затем, выпрямив спину, обвела ванную таким взглядом, словно видела ее впервые.

У Габби был «моррис майнор»[56] – этакая мыльница болотного цвета. Не последняя модель. Разделенное надвое ветровое стекло, голый, как у джипа, приборный щиток. На пассажирском сиденье лежал будильник. От него шло громкое, настойчивое тиканье. Когда Эрик сел в машину и закрыл дверь, этот звук заполонил весь его слух. Словно везешь в машине бомбу с часовым механизмом. Он выехал на главную дорогу. Снег, счищенный с нее бульдозером, высился по обе стороны, местами в рост человека. Он двигался не спеша – миль двадцать в час. Проезжал дома, где горел свет, где из труб тянулся дым. Видел деревья, нагруженные тоннами снега и льда. Вне помещений почти никого. Женщина, волочившая санки с покупками, помахала его машине. Пациентка Габби, вероятно. Он помахал в ответ.

На дорогу, где стоял дом Питера Герни, невозможно было свернуть в машине. Ответвления, жилые улицы не были расчищены. Он оставил автомобиль во дворе маленького предприятия – свечной фабрики. Когда есть угроза отключения электричества, самое время делать свечи. Пересек главную дорогу и побрел по снегу к дому Герни. Едва не прошел мимо. Все переменилось, сделалось неузнаваемым. Позвонил в дверь и стал ждать, стаптывая снег с сапог. Позвонил еще раз. В нижнем окне появилось лицо мальчика. Эрик помахал ему и показал на входную дверь. Еще немного подождал, и ему открыла миссис Герни. Он вошел, снял сапоги и стоял в носках на фиолетовом ковре. Мальчик был в прихожей. Эрик улыбнулся ему и сделал жест в сторону садика. «Почему там нет снеговика?» – спросил он. Мальчик посмотрел на мать. На ней был толстый джемпер, вероятно, мужнин. Ее волосы стали короче и выглядели так, словно она подстриглась сама – перед зеркалом, при свете свечи.

– Я тогда наверх, – сказал Эрик и стал подниматься, переходя из темной прихожей в менее густой сумрак второго этажа, в серый снежный свет, сочившийся в окно в конце коридора.

Дверь в комнату больного была закрыта. Он поднял руку постучать, но передумал, дал ей упасть, повернул ручку и вошел. В комнате стоял ледяной холод. Раздвинув занавески, он увидел, что окно открыто и на ковер нанесло снег. Питер Герни лежал на кровати – глаза закрыты, челюсть отвалена. Эрик наклонился над ним, потрогал шею. Сдвинул одеяло. Голубая пижама, толстые черные носки. Накрыл его снова. Сколько он так пробыл? Два дня? Неделю? Он сошел вниз. Мальчика не увидел, но женщина там была. Она выглядела гордой в своей хрупкости, смотрела с вызовом, как будто напрашивалась на наказание, чуть ли не на побои. Потом шагнула вперед и приникла лбом к его груди.

Немного погодя он поговорил по телефону с похоронным бюро. Приедут завтра утром. Это были «Филлипс и сыновья», они забирали его отца из коттеджа. Стопроцентно надежные, никакой снег им не помеха.

В конце дня он вернулся домой на поезде. Забыл по глупости взять фонарик и в темноте не раз споткнулся на дороге. Вошел в дом примерно в семь. Снял сапоги и пальто, повесил суконную кепку. В темной гостиной камин почти потух. Он зажег свет и поработал кочергой, всыпал свежего угля. Использовал мехи. Удовлетворившись, прошел в кухню и налил себе выпить. Она уже легла спать? Не исключено. Несколько раз за время беременности такое происходило, она полдня могла провести в постели, правда, не в последнее время. Он заглянул в медленную духовку плиты. Там стояла стальная кастрюля. Он вынул ее и поднял крышку. Запах трав и чего-то сладковатого, чуточку затхлого. Взял ложку, попробовал, потом поднялся наверх. Спальня была прибрана (хотя у двери почему-то стояло неопорожненное мусорное ведро). Кровать заправлена. На покрывале лежал листок писчей бумаги из его кабинета. В записке говорилось, что она очень устала и ляжет спать в гостевой комнате.

Гостевых комнат было три – пока три, до появления ребенка. Он знал, в какой из них ее точно не будет. Прошел в другой конец дома, к двум маленьким комнатам над гаражом. Открыл дверь первой и просунул голову. Она тут? Да, она тут. Не столько увидел, сколько почувствовал.

– Все