Это - Фай Гогс
Я пришел в себя, когда солнце взошло над кромкой леса. Обнаженный, я все еще лежал на спине. Испугавшись, что Лидия оставила меня одного, я быстро повернул голову и к моему огромному облегчению увидел ее лежащей на боку рядом со мной. Подперев голову рукой, она с улыбкой смотрела на меня.
– Слава богу, ты еще здесь, – сказал я и откинул руку, приглашая ее положить голову на мое плечо.
По моим щекам текли слезы. Я даже не пытался это скрыть.
Лидия молча повиновалась, и я, нежно обняв ее, глубоко вдохнул фиалковый аромат ее волос. В ответ она погладила мою грудь и уткнулась влажным теплым носом в мою щеку. Так мы провели примерно полчаса. Время от времени она поднимала голову, и мы подолгу целовались. Нам было хорошо и спокойно.
Но внезапно меня вновь скрутила судорога невыносимой тоски и ностальгии. Меня разрывали два совершенно противоположных чувства: непередаваемое счастье обладания ею – и страшная боль грядущей ее утраты! Лидия с тревогой погладила меня по щеке, но ласка не принесла мне облегчения. Я остро чувствовал, что момент этот очень близок. Моя уверенность была так велика, будто я воскресил в памяти уже произошедшее. Наверное, вот так же приговоренный к смерти за то, чего он не совершал, в последние мгновенья жизни вспоминает забытый вкус поцелуя любимой женщины!
Не в силах больше этого вынести, я почувствовал, что на самом деле умираю. Я понимал, что если прямо сейчас не избавлюсь от страха ее потерять – ту, о чьем существовании узнал только три дня назад! – или же от ужаса уже свершившейся потери, то мне не жить. Но я также знал, что просто не могу потерять ее, потому что эта потеря тем более означала бы мой конец. Получалось, что если я надеялся остаться в живых (а я все еще надеялся на это), мне следовало смириться со своей близкой и неминуемой смертью!
Лидия подняла голову. Порыв ветра швырнул ее волосы мне в лицо. Я отвел их ладонью в сторону – и понял, что проиграл. Ее глаза, направленные куда-то поверх меня, стали пустыми и холодными. Обратный отсчет начался.
– Подожди, – в отчаянии крикнул я, – не исчезай! Скажи мне хотя бы: кто ты на самом деле? Умоляю, назови себя!
Но было уже слишком…
Глава 20
В которой кто-то другой возвращается к тому, с чего я когда-то начинал
…поздно.
– Ничего, я давно готов, – ответил я.
Хотя готов, конечно же, не был. Да и кто мог быть готов к такому? Даже мой лучший друг Хавьер, с которым я провел свои детские годы на грязных улочках Пасо-де-лос-Торос, с рассвета до темноты гоняя тряпичный мяч и привязывая консервные банки к кошачьим хвостам – необходимый компромисс, чтобы не засосало в трясину нищенского уныния, как случилось когда-то с нашими отцами и с отцами их отцов – даже он не хотел признавать, что игра окончена, что наша казнь станет только началом, что полковник Густаво Нуньес не остановится, пока мы все, все до единого, не будем висеть на той же дыбе, где еще вчера висел сам el presidente со всей своей бесовской сворой!
А ведь начиналось все – лучше не придумаешь! Мы посвятили в свои планы Эладио и Панчо, а те – Арсенио, Северино и Мигуэля. Через неделю взлетели на воздух оружейные склады в Маль-Абриго, чуть позже – в Колония-дель-Сакраменто. Там я решил выступить с походом на столицу, и где бы мы ни появлялись, нас встречали восторженные толпы, готовые на все, лишь бы погреться в лучах нашей славы.
«El Comandante!» – кричали они, с обожанием глядя на меня. Спиною я чувствовал взгляды Панчо, Арсенио и Мигуэля, а еще Эладио и Северино, но это были взгляды койотов, не мужчин. Месяц спустя мы с триумфом вошли в Монтевидео. Суд наш был скор, а сердца не знали пощады, но когда ночная прохлада опускалась на залитый кровью и блевотиной город, мы топили свою совесть в жарких объятиях прекрасных аргентинских шлюх и реках горячего амонтильядо с привкусом трупной гнили. «Mi Сaudillo![25]» – шептала мне на ухо донья Ноэлия Флорес, первая из красавиц Ла-Платы, деля со мною ложе в разоренном президентском дворце.
Увы, наши враги и не думали сдаваться. Загнанные нами в болота Фрай-Бентоза, они пополнили свои ряды батальоном чилийских наемников и, отыскав у нас предателя, смели передовые заставы гаучо. Когда пришло время спасать шкуры, ни Мигуэль, ни Эладио, ни тем более Арсенио или Панчо – уже не говоря о Северино – не колебались и секунды, предпочтя позорное бегство страшной смерти.
«La rata![26]» – выла обезумевшая чернь, когда меня вели на эшафот. «El Comandante!» – услышал я тихий голос себя за спиной. Обернувшись, я увидел нищего, одетого в грязное рубище. «Еn nombre de la revolución![27]» – с благодарностью ответил я ему, но тут выражение свирепой ненависти исказило лицо бродяги до неузнаваемости – и только тогда я узнал в нем моего лучшего друга Хавьера…
…и застонав, открыл глаза. Сквозь занавески лился яркий утренний свет. Я привычно сжал левую кисть и нащупал теплую рукоять «Беретты». В дверь настойчиво трезвонили.
Я вскочил, отметив мимоходом, что после моего утреннего возвращения успел поспать только два часа, и что на мне была вся моя одежда, включая ботинки и куртку. Подойдя к двери, за крепость которой ручались несколько поколений семьи Грациани, среди прочего производивших титановые сейфовые двери для банковских хранилищ, я посмотрел в закаленный панорамный глазок. У порога моей крошечной манхэттенской квартирки стоял тощий, всклокоченный, красноглазый субъект в плаще и, не отрываясь, давил на кнопку звонка.
Выругавшись, я направился к забранному мощной стальной решеткой окну, ведущему на пожарную лестницу. Приоткрыв раму, я просунул в щель небольшое круглое зеркальце на выдвижной рукоятке. Против ожиданий, мне не удалось обнаружить никаких признаков присутствия там братьев Ланца, нахлебников Пельменя Блази, не слишком преданного сторонника доктрины о прощении должникам нашим, вопреки его публичным ежевоскресным уверениям в обратном.
Я вернулся к двери, резко распахнул ее и, сделав быстрый шаг навстречу доходяге, ткнул
