Письма с острова - Татьяна Борисовна Бонч-Осмоловская

– Я предпочту имя Тося.

Усталая маленькая женщина разгладила ладонью поверхность воды.

– Разве не удивительно, что это мы превзошли всех путешественников и достигли предела бытия?

– Нам обещали гибель, но мы избежали ее.

– Нам обещали гибель в один из восьми следующих дней, но неизвестно в какой.

– Мы рассмеялись в лицо обещавшему.

– Мы достигли воды согласия.

– Я отведала ее вкус, она как медовуха, которую я пила в детстве.

– Я напивалась пьяна и не помню.

– Ты хотела сочинить книгу.

Тося вытащила скомканный сверток из-под воды, затем еще и еще один.

– Пергамент, глиняная табличка, мемори-стик, карта памяти.

– Вечные истины, нерастворяющиеся чернила, забытые имена.

– Чужой язык, искривленные знаки, безумные письмена.

Она замолчала надолго. Отражение терпеливо ждало.

– Я увидела мост.

– Другие прошли мимо него.

– Мы не можем смотреть на мост.

– Это мост истины, он провалится, если на него ступит солгавший.

– Это мост наших бед, счастлив тот, кто не видит его.

– Мы лгали и грубили друг другу.

– Ни одна из нас не достойна ступить на мост.

– Мост провалится у нас под ногами.

Мисс Т. Кир-Томпсон поднялась и осторожно ступила на сгнившие доски моста. Затаив дыхание, она дошла до первой перекладины над водой. Мост под ней обвалился, и вместе с бревнами она рухнула в быструю воду. Ведь она соврала себе, что недостойна ступить на мост, и мост не выдержал ее лжи.

– Ура! – закричали все зрители превосходного представления.

– Ура! – зазвенели литавры, заиграли оркестры, хор мальчиков запел ангельскими голосами.

Хвостатая смерть опустилась в море на солидном расстоянии от берега. Кавалькада волн хлынула в порт. Блюда жителей города наполнились вареными устрицами и кольцами ктулху под винно-чесночным соусом.

В девственной пене ступили на сушу три женщины, Аманда свет Дарлинг, Мисс Тося Кир-Томпсон и Безумная Жанна, родившиеся в один день. Их протерли чистыми полотенцами и обернули во фланелевые одеяльца. Новорожденные зашлись здоровым голодным криком. Счастливая мать прижала младенцев к груди, и они зачмокали, с каждым глотком прочнее и окончательнее забывая путешествие из‑за грани миров.

Мать с любовью глядит на сонных детей. Кто знает, может, одна из них сочинит книгу, а лучше – прочитает каракули бытия на листьях деревьев, крыльях бабочек, в рисунке вен их собственных тел. Несомненно, они прочитают, если только не отвлекутся на споры и ссоры, на семью и войну, на удивительных белохвостых павлинов и белок летяг.

Письмо пятьдесят седьмое

«накануне затмений, кометы, парада планет…»

накануне затмений, кометы, парада планет, других

безвредных, но щекочущих воображение явлений,

люди достают свои закопченные стеклышки,

бинокли, очки, фотоаппараты, подзорные трубы,

чтобы в безопасности, стоя на твердой земле,

с помощью оптики сократить пространство —

выйти навстречу звездам, прийти на свидание

с гаснущим солнцем, сумасшедшей кометой.

сколько я себя помню – затмения Луны и Солнца,

тень от Венеры, комета Галлея, большая Луна,

прочие небесные явления

всегда происходят в дождливую облачную погоду.

небо не идет на слепое свидание,

странник надвигает капюшон пониже,

милая путешественница опускает шторку

                              в окне кареты.

человек стоит, закопченное стеклышко

                     и фотоаппарат в руке,

один на вершине мира.

Письмо пятьдесят восьмое

И тогда снег

Рисса шла уже долго. По правде сказать, она и сама не знала, сколько часов или дней прошло с тех пор, как она кивнула на прощание портрету в тяжелой раме, прячущему глаза меж густых седых бровей и пожелтелого письма у самого носа, выдающегося вперед так, что на нем одном лежал теплый бордовый свет. Ей никогда не удавалось разобрать закорючки послания, отчасти из‑за старинного странного почерка, отчасти потому, что в раму поместились только верхние части букв первой строки, никак не складывающиеся в осмысленные знаки, да и те, что поместились, разбегались от взгляда быстрыми муравьями.

Рисса шагнула наружу и отпустила створку двери, медленно выдохнувшую вслед ей и ухнувшую на прощанье. Низкий гул отозвался в ступнях и коленях. Струйки воздуха поднялись от сугробов к далекому своду, свиваясь в танцующую кутерьму, заслоняя рисунок созвездий.

Когда Рисса шагала, медленно отрывая ноги от гладкой поверхности, медленно опуская на лед, и снова и снова, потом вытаскивая из сугроба и погружая обратно, все глубже, с каждым шагом все глубже, когда она шла шаг за шагом, она замечала и рисунок мерзлых стен по сторонам от дороги, и органные трубы сосулек, протянувшихся от скатов крыш до сугробов, и стаи ворон, вышивавших бесконечности над головой, пока не падали в изнеможении в снег одна за другой, прочертив четкие черные вертикали к горизонтальной снежной перине. С каждым шагом она ощущала, что вымерзает та часть ее тела, состоящая из теплых кровеносных сосудов, мышечной ткани, жидкостей и поверхностей, плотнеет и закостеневает, расцветая пушистыми белыми искрами, кристаллическими твердыми формами неземной красоты. От каждого волоска на ее обнаженных руках вырастали прозрачные нити, обламываясь с тонким хрустом и вырастая опять, как иголки снежного дикобраза, легкие каждая по отдельности и невыносимо тяжелые вместе, снова вырастающие, и обламывающиеся, и вырастающие опять.

Дорога была нестерпимо длинной, она вихляла между замерзших домов, ни к одному не вело ни тропинки, ни отдельных глубоких следов в сугробах, дорога сворачивалась и разворачивалась и ни к чему не стремилась, да и была ли дорога, или Рисса давно шагала меж череды заиндевевших домов, или единственной целью было выморозить из нее все, как из тела той нежной женщины, о которой она помнила с детства, из которой выжигалось живое, ядом и пламенем, стрелой и плащом, надеждой и ревностью, она вспоминала о ней, когда шла по снегу, просто знак поменялся, и ее жгут не огнем, но морозом, потому что ей не на гору ползти за амброзией или признанием легкой сущности, но брести по снежной перине, но да, чтобы оставить только прочную часть себя, ей нужно выморозить теплую половину, не легче, чем когда выжигали той, в древности, ей хоть добрый клинок помогал, говорят, или не помогал, а у нее одна ледяная перина, она поняла, что написано в том послании, бесконечный вопрос, тепло ли тебе, когда она выморозит внутри себя все живое, она шагнет с тропы в дом, не важно, в какой, где он будет, она не станет кидаться снежками в окно, предупреждая